Выставка «Очарование прошлого» берлинского фотографа Акселя Хансманна, несколько лет путешествовавшая по городам Урала, вновь вернулась в Оренбург.
Как будет "очарование" на немецком? Перевод слова "очарование"
Противиться очарованию – значит не поддаться льстивым убеждениям и проявить мудрость и благоразумие. смотреть. В чем для меня очарование Германии? Уникальной истории последнего посвящена документальная лента, созданная немецкими кинематографистами Юлианой и Эберхардом Гайк.
Обозначь немецкий очарование - фотоподборка
В переводе заведение звучит, как «кофе Баха», а расположено оно вблизи церкви Святого Фомы. Гастрономическая культура города Лейпциг располагает целям рядом гастрономических миль. Все они имеют свой особый шар. Подобная достопримечательность появилась в 1989 году. На улочке Барфусгэссхен есть ресторанная миля «Drallewatsch», которая расположена в самом центре города. Даже в переводе на русский, улица обозначает «познавать новое» и «гулять». Известно это место тем, что рестораны и кафе оборудованы летними площадками. Гости выходят в свет, чтобы не только вкусно поесть, но и показать себя, посмотреть на других. Она находится всего в паре шагов от Барфусгэссхен. Представлено это место барам и кафе с интернациональной кухней, вкусными коктейлями, а также звуками живой музыки. Завсегдатаи этих мест — люди искусства, которые наведываются сюда после посещения Центрального театра Лейпцига, расположенного неподалеку.
Это место значимо слиянием 2-х культур — клубов и сквоттеров, которое произошло в 90-е годы. Местные жители с особой любовью отзываются об этой улочке, часто посещая заведения, чтобы просто поболтать, обменяться новостями, а порой и тряхнуть стариной. Это место всегда слыло оживленной ночной жизнью. Не исключением стали и современные дни. Традиции лейпцигской кухни Лейпцигские блюда представлены в очень большом разнообразии. И этому есть вполне рациональное объяснение. Все дело в том, что в прошлых столетиях уровень жизни местных горожан сильно контрастировало по сравнению со скудным достатком жителей ближайших окрестностей. Самое известное блюдо - Leipziger Allerlei или в переводе на русский «Лейпцигская всячина».
Эти люди приходят в дурное расположение духа, когда им говоришь, что в других местах видал разрушения и похуже. Возможно, ни у кого нет права на такие высказывания, потому что каждый немецкий город разрушен ужаснее других, если вам приходится в нем жить. Берлин: ампутированные церковные башни и купола, бесконечные ряды разрушенных правительственных дворцов, чьи обезглавленные прусские колоннады лежат на тротуарах, уткнувшись в асфальт греческими профилями. Ганновер: перед зданием вокзала на единственной упитанной лошади во всей стране восседает король Эрнст Август — в этом городе, где когда-то жили четыреста пятьдесят тысяч человек, легкими царапинами отделался только он. Эссен: кошмар обнаженных, стынущих на холоде железных конструкций и обвалившихся фабричных стен. Три моста в Кёльне вот уже два года лежат на дне Рейна, а собор, мрачный и закопченный, одиноко возвышается среди руин, раной в боку зияет новая красная черепица, и в сумерках кажется, будто собор истекает кровью. На крепостных стенах Нюрнберга обрушились внушающие ужас почерневшие средневековые башни. В городках Рейнской зоны из разрушенных бомбежками бревенчатых домов торчат ребра балок. Теперь только в одном городе Германии берут плату за посещение руин: Гейдельберг пощадила война, и в эпоху руин живописные руины старинного замка выглядят как дьявольская пародия на самих себя. Возможно, повсюду и правда одинаково ужасно. Однако если есть желание зафиксировать поставленные рекорды и стать экспертом по руинам, если хочется создать карту всех руин, которые может предложить приезжему стертый с лица земли город, если хочется увидеть не лежащий в руинах город, а ландшафт самих руин, более пустынный, чем сама пустыня, более дикий, чем горы, и такой же невообразимый, как кошмарный сон, тогда один немецкий город все же окажется вне конкуренции — Гамбург. В Гамбурге есть одно место: когда-то это был жилой район с прямыми широкими улицами, площадями и деревьями, пятиэтажками и газонами, гаражами, ресторанчиками, церквями и общественными туалетами; начинался он от одной станции пригородных поездов и заканчивался чуть дальше следующей станции. Те пятнадцать минут, что едешь на поезде, за окном постоянно мелькает что-то вроде огромной свалки из разрушенных торцов домов, отдельно стоящих стен с зияющими пустотой оконными проемами, которые неподвижно глядят на проходящий мимо поезд, неопределенных развалин, помеченными черными пятнами пожарищ, высокими и четко очерченными, словно триумфальные арки, или маленькими, как скромные кладбищенские надгробия. Из куч гравия, подобно мачтам давным-давно затонувших кораблей, торчат ржавые балки. Из белых гор разбитых ванн или серых гор камня, из раскрошенной в пыль черепицы и обугленных батарей возвышаются колонны шириной в метр, которые скульптор-судьба высекла в разрушенных кварталах. Заботливо сохраненные фасады существующих домов напоминают театральные декорации к так и не поставленным пьесам. В этом появившемся три года назад варианте Герники и Ковентри можно найти всевозможные геометрические фигуры: правильные квадраты школьных стен, маленькие и большие треугольники, ромбы и овалы внешних стен огромных доходных домов, которые еще весной 1943 года располагались между станциями Хассельброк и Ландвер. Поезд на средней скорости проезжает эту не укладывающуюся в голове пустошь примерно за пятнадцать минут, и за все время мы с моей молчаливой сопровождающей не замечаем из окна ни единого человека — а ведь когда-то это был один из наиболее густонаселенных районов Гамбурга. Поезд, как и все немецкие поезда, забит под завязку, но, кроме меня и моей спутницы, в окно никто не смотрит, никому не хочется видеть, возможно, самые ужасные руины Европы, но когда я отворачиваюсь от окна, то встречаю взгляды, говорящие: «Он — не из наших». Чужих сразу видно по их интересу к руинам.
Учитывая потерю Силезии, перспективу потерять Саар и крайне шаткое положение Рура, немцы с сарказмом говорят о руинах как о единственных оставшихся в Германии угольных шахтах. Моей спутнице, вместе с которой мы ищем больше не существующий дом, не до сарказма. Наполовину немке, наполовину еврейке, ей удалось стать невидимой и избежать террора и войны. Она жила в Испании, пока после победы Франко ей не пришлось вернуться в Германию. Здесь она поселилась недалеко от Ландвера, но ее дом разбомбили англичане. Худощавая ожесточенная женщина, потерявшая все имущество во время бомбежки Гамбурга, а веру и надежду — при бомбежке Герники. Мы бродим по этому бесконечному кладбищу разрухи, в котором совершенно невозможно ориентироваться, поскольку стертые с лица земли кварталы ничем не отличаются друг от друга. На чудом уцелевшей стене висит зловещая табличка с названием улицы, от всего дома остался только подъезд, увенчанный бессмысленным, но почему-то сохранившимся номером. Из обломков дома, словно надгробия, торчат вывески бывших магазинов фруктов и мяса, — и тут в подвале соседнего дома неожиданно зажигается свет. Мы дошли до района, где удивительным образом сохранились подвалы. Дома рухнули, но своды подвалов устояли и теперь дают кров сотням семей, которых бомбежки лишили жилья. Заглядываем в крошечные окошки и видим крошечные комнаты с голыми бетонными стенами, печкой, кроватью, столом, в лучшем случае — стулом. На полу сидят дети и играют с камешками, на печке стоит кастрюля. В руинах над их головами, развеваясь на ветру, сушится детское белье на веревке, натянутой между искореженной водопроводной трубой и рухнувшей стальной балкой. Дым от печки просачивается сквозь щели в разрушенных стенах. У окна подвала стоят пустые детские коляски. На дне одной из руин расположились кабинет дантиста и несколько продуктовых магазинчиков. На маленьком клочке земли посажена краснокочанная капуста. Как будто ей жаль, что это так. Дальше по улице стоит английский грузовик с работающим двигателем.
Уточняется, что по данной точке зафиксировано два прилета — возле психбольницы в Салтовском районе, где от детонации в нескольких кварталах вышибло стекла, передает РИА «Новости». Также Николаев рассказал, что квартал прилета в данный момент оцеплен, насчитано 12 машин скорой помощи. Напомним, за прошедшие сутки подразделения Западной группировки войск улучшили свои позиции и поразили живую силу и технику украинских штурмовиков 3-й бригады ВСУ в районе Боровой Харьковской области. С 2021 года сведения о госслужащих Вооруженных сил стали засекречиваться, поэтому более поздние декларации Иванова недоступны, поясняет РИА «Новости» , проведя анализ поданных им деклараций с 2016 по 2019 годы. За время работы в Минобороны Иванов с супругой каждый год покупали новую машину или мотоцикл. Так, в 2016 году у них было девять транспортных средств, а к 2019 году стало 12. Среди них — Chevrolet Suburban, ЗиС-110 стоимость которого может достигать 18 млн рублей и другие. В 2019 году семья Иванова также купила дом площадью более 1500 кв. Сам Иванов с 2016 года владеет долей в квартире площадью 44,2 кв. У их ребенка с 2016 года в пользовании находится квартира в Мексике площадью 350 кв. При этом официальный доход Иванова за эти годы не сильно вырос: в 2016 году он составил 14,2 млн рублей, а в 2019 году — 14,5 млн рублей. Доходы же его супруги значительно выше: в 2018 году она заработала 123,1 млн рублей. В 2016 году Иванов был самым богатым заместителем главы Минобороны. Ранее сообщалось также, что в день задержания Иванова по подозрению в получении взятки на торги выставили квартиру , оформленную на его бывшую жену. Недвижимость в центре Москвы площадью 317 кв. Как сообщил российский снайпер с позывным Дым, при взятии Светлодарской ТЭЦ он увидел в оптический прицел чернокожие лица, позже выяснилось, в том числе по документам, что это были американцы, передает РИА «Новости». После того как российский снайпер ликвидировал наемников, их тела изуродовали находящиеся рядом с наемниками украинские военные. Ранее в СК сообщили , что на стороне киевского режима принимают участие в боевых действиях свыше 3 тыс. Ранее американский чиновник сообщил, что на этой неделе у берегов Йемена разбился беспилотник MQ-9 Reaper. О смерти актера сообщил Красноярский драматический театр им. Пушкина, передает «Московский комсомолец». Обаятельный, светлый, легкий, открытый и отзывчивый человек», — говорится в сообщении на сайте учреждения. Решетников родился в 1950 году, является выпускником Красноярского училища искусств. Среди театральных работ актера — роли в постановках «Темные аллеи», «Тихий шорох уходящих шагов», «Матренин двор», «Ромео и Джульетта», «Чайка». Кроме того, он снялся в спортивной драме «Начни сначала». На прошлой неделе стало известно о смерти актера Юрия Омельченко.
Немецкий со Стефаном Цвейгом. Жгучая тайна / Stefan Zweig. Brennendes Geheimnis
Теперь фотовыставка Акселя Хансманна расположилась на втором этаже Гостиного Двора по улице Советской — в помещении Евразийского шоу-макета «Express Оренбург». По мнению фонда «Евразия», необычные изображения ветшающих зданий современной Германии, исполненные немецким фотографом на холсте, интересно перекликаются с новенькими, с иголочки, макетами архитектурных достопримечательностей Оренбурга, представленными авторами широкомасштабного панорамного вида на областной центр с высоты птичьего полета. Пожалуй, уникальным экспонатом фотовыставки теперь стал снимок интерьера бывшей домовой церкви 2-го Кадетского корпуса — на верхнем этаже здания, где раньше располагалось летное училище ул. Советская, 1.
В 2022 году опубликовала свои работы в 35 европейских журналах, 4 из них — обложки LeDesir, Edith женские портреты и детский журнал Swanky Kids. Александра Грекова — мастер художественной фотографии. Charlsles Королева Виктория.
Юлиана Гайк рассказывает о хитросплетении российских и немецких судеб на протяжении целого столетия, а также о том, как грандиозный архитектурный комплекс затерялся в лесах, став «заброшенным местом». Авторы картины представят фильм сразу после открытия фотовыставки в 15.
Фильм будет демонстрироваться с синхронным переводом на русский язык. Сегодня утром в 11. Работа над документальными лентами и съемка художественных кинофильмов — основная тема общения.
В 1946 году шведская газета Expressen поручила ему сделать репортаж о жизни в Германии после падения фашистского режима, а уже в 1947 году в Швеции вышел сборник «Немецкая осень».
В ней Дагерман отошел от транслируемого повсеместно убеждения в том, что Германия заслужила свою судьбу, и человечно и честно рассказал, как война разрушила не только города, но и жизни немцев. Книга о трагедии войны, страданиях и чувстве вины впервые публикуется на русском языке в «Издательстве Ивана Лимбаха». Руины Когда старые утешения не работают, приходится находить новые, пусть даже абсурдные. В немецких городах приезжий часто сталкивается с просьбой жителей подтвердить, что во всей Германии именно их город больше всего пострадал от огня, бомбежек и разрушений.
Они не пытаются найти утешение в несчастье, утешением для них стало само несчастье. Эти люди приходят в дурное расположение духа, когда им говоришь, что в других местах видал разрушения и похуже. Возможно, ни у кого нет права на такие высказывания, потому что каждый немецкий город разрушен ужаснее других, если вам приходится в нем жить. Берлин: ампутированные церковные башни и купола, бесконечные ряды разрушенных правительственных дворцов, чьи обезглавленные прусские колоннады лежат на тротуарах, уткнувшись в асфальт греческими профилями.
Ганновер: перед зданием вокзала на единственной упитанной лошади во всей стране восседает король Эрнст Август — в этом городе, где когда-то жили четыреста пятьдесят тысяч человек, легкими царапинами отделался только он. Эссен: кошмар обнаженных, стынущих на холоде железных конструкций и обвалившихся фабричных стен. Три моста в Кёльне вот уже два года лежат на дне Рейна, а собор, мрачный и закопченный, одиноко возвышается среди руин, раной в боку зияет новая красная черепица, и в сумерках кажется, будто собор истекает кровью. На крепостных стенах Нюрнберга обрушились внушающие ужас почерневшие средневековые башни.
В городках Рейнской зоны из разрушенных бомбежками бревенчатых домов торчат ребра балок. Теперь только в одном городе Германии берут плату за посещение руин: Гейдельберг пощадила война, и в эпоху руин живописные руины старинного замка выглядят как дьявольская пародия на самих себя. Возможно, повсюду и правда одинаково ужасно. Однако если есть желание зафиксировать поставленные рекорды и стать экспертом по руинам, если хочется создать карту всех руин, которые может предложить приезжему стертый с лица земли город, если хочется увидеть не лежащий в руинах город, а ландшафт самих руин, более пустынный, чем сама пустыня, более дикий, чем горы, и такой же невообразимый, как кошмарный сон, тогда один немецкий город все же окажется вне конкуренции — Гамбург.
В Гамбурге есть одно место: когда-то это был жилой район с прямыми широкими улицами, площадями и деревьями, пятиэтажками и газонами, гаражами, ресторанчиками, церквями и общественными туалетами; начинался он от одной станции пригородных поездов и заканчивался чуть дальше следующей станции. Те пятнадцать минут, что едешь на поезде, за окном постоянно мелькает что-то вроде огромной свалки из разрушенных торцов домов, отдельно стоящих стен с зияющими пустотой оконными проемами, которые неподвижно глядят на проходящий мимо поезд, неопределенных развалин, помеченными черными пятнами пожарищ, высокими и четко очерченными, словно триумфальные арки, или маленькими, как скромные кладбищенские надгробия. Из куч гравия, подобно мачтам давным-давно затонувших кораблей, торчат ржавые балки.
Вагенкнехт призналась, что ей стыдно за Бербок
Обозначь направление немецкий станок. Что обозначает второе давление. Что обозначает масло 5w30. А уж Германия дала миру далеко не одну модель, которую принято считать символом женственности и обаяния. западногерманский драматический фильм 1950 года режиссера Ойгена Йорка с Анжеликой Хауфф, Вальтером Рихтером и Бертой Древс в главных ролях.[1] Фильм был показан на Венецианском кинофестивале 1950 года. Читать онлайн книгу «Немецкий со Стефаном Цвейгом. А уж Германия дала миру далеко не одну модель, которую принято считать символом женственности и обаяния.
Очарование женственности
Это было довольно странно, в первую очередь, в Польше, потому что стать сталинистом означало быть связанным с Россией, а Россия была не только исторически врагом Польши. Сталинизм давал духовную опору Советские войска абсолютно безмятежно наблюдали, как немцы подавляли польское восстание и превращали Варшаву в каменные обломки, кроме того, в 1939 году Советский Союз окончательно поглотил ту часть страны, которую он оккупировал. Милош рассказывает историю «соблазненного мышления» на четырех примерах: он рассказывает о четырех поэтах, которые когда-то были его друзьями или знакомыми. Один был националист и антисемит, другой — перед войной — католическим романтиком. Третий пережил Освенцим, четвертый был закоренелым алкоголиком и шутником. Сталинизм дал всем четырем духовную опору, без которой они после 1945 года не смогли бы жить дальше. Бывший антисемит и националист, в конце концов, даже стал коммунистическим послом, чье либеральное великодушие удивляло его западных гостей.
Только выживший в Освенциме окончил жизнь трагически: покончил с собой, отравившись газом плиты. Все интеллектуалы, описанные Милошем, были по-своему травмированы историей. Сильным движущим мотивом их превращения была ненависть — ненависть к немцам, которая после всего того, что Германия сделала с их страной, была очень понятна. Логика истории Но была еще вторая, гораздо более сильная причина быть обращенным в сталинизм. Казалось, что на его стороне находится логика истории. Разве Запад не был упадочническим и слабым?
И разве не были новые общества, возникшие к востоку от Эльбы, со всем варварством, со всеми своими слабостями и дефицитом просто тем, что и без того должно было испытать все человечество? И разве не было бы лучше заключить мир с победителями истории, вместо того чтобы противостоять им? Прежде всего, потому что после ужасов Второй мировой войны не было ничего четко выраженного, во имя чего можно было бы выступать против них. Актуальность эссе «Соблазненное мышление» сохранилась на удивление хорошо. И сегодня его чтение действует почти до испуга пророчески.
Стиг Дагерман — скандинавский журналист и писатель, расцвет творчества которого пришелся на середину XX века. В 1946 году шведская газета Expressen поручила ему сделать репортаж о жизни в Германии после падения фашистского режима, а уже в 1947 году в Швеции вышел сборник «Немецкая осень». В ней Дагерман отошел от транслируемого повсеместно убеждения в том, что Германия заслужила свою судьбу, и человечно и честно рассказал, как война разрушила не только города, но и жизни немцев. Книга о трагедии войны, страданиях и чувстве вины впервые публикуется на русском языке в «Издательстве Ивана Лимбаха». Руины Когда старые утешения не работают, приходится находить новые, пусть даже абсурдные.
В немецких городах приезжий часто сталкивается с просьбой жителей подтвердить, что во всей Германии именно их город больше всего пострадал от огня, бомбежек и разрушений. Они не пытаются найти утешение в несчастье, утешением для них стало само несчастье. Эти люди приходят в дурное расположение духа, когда им говоришь, что в других местах видал разрушения и похуже. Возможно, ни у кого нет права на такие высказывания, потому что каждый немецкий город разрушен ужаснее других, если вам приходится в нем жить. Берлин: ампутированные церковные башни и купола, бесконечные ряды разрушенных правительственных дворцов, чьи обезглавленные прусские колоннады лежат на тротуарах, уткнувшись в асфальт греческими профилями. Ганновер: перед зданием вокзала на единственной упитанной лошади во всей стране восседает король Эрнст Август — в этом городе, где когда-то жили четыреста пятьдесят тысяч человек, легкими царапинами отделался только он. Эссен: кошмар обнаженных, стынущих на холоде железных конструкций и обвалившихся фабричных стен. Три моста в Кёльне вот уже два года лежат на дне Рейна, а собор, мрачный и закопченный, одиноко возвышается среди руин, раной в боку зияет новая красная черепица, и в сумерках кажется, будто собор истекает кровью. На крепостных стенах Нюрнберга обрушились внушающие ужас почерневшие средневековые башни. В городках Рейнской зоны из разрушенных бомбежками бревенчатых домов торчат ребра балок.
Теперь только в одном городе Германии берут плату за посещение руин: Гейдельберг пощадила война, и в эпоху руин живописные руины старинного замка выглядят как дьявольская пародия на самих себя. Возможно, повсюду и правда одинаково ужасно. Однако если есть желание зафиксировать поставленные рекорды и стать экспертом по руинам, если хочется создать карту всех руин, которые может предложить приезжему стертый с лица земли город, если хочется увидеть не лежащий в руинах город, а ландшафт самих руин, более пустынный, чем сама пустыня, более дикий, чем горы, и такой же невообразимый, как кошмарный сон, тогда один немецкий город все же окажется вне конкуренции — Гамбург. В Гамбурге есть одно место: когда-то это был жилой район с прямыми широкими улицами, площадями и деревьями, пятиэтажками и газонами, гаражами, ресторанчиками, церквями и общественными туалетами; начинался он от одной станции пригородных поездов и заканчивался чуть дальше следующей станции. Те пятнадцать минут, что едешь на поезде, за окном постоянно мелькает что-то вроде огромной свалки из разрушенных торцов домов, отдельно стоящих стен с зияющими пустотой оконными проемами, которые неподвижно глядят на проходящий мимо поезд, неопределенных развалин, помеченными черными пятнами пожарищ, высокими и четко очерченными, словно триумфальные арки, или маленькими, как скромные кладбищенские надгробия.
Но как показывают актуальные события в Европе, где вновь наблюдается мощный всплеск национализма, становящийся тормозом для объединения самого континента, эта nation building idea является вчерашним днем, ее давно пора выбросить на свалку истории. Почему разразился сегодня так остро конфликт на Украине? Потому что именно там проходит водораздел между совершенно по-разному сотканными обществами — между преимущественно мононационалистическим как в большинстве европейских стран и полиэтнической структурой постсоветского пространства. Ну как можно поставить знак равенства между Украиной, где испокон веков живут наряду с украинцами русские, белорусы, татары, евреи и мн. Европа, еще не так давно разделенная на восточную и западную железным занавесом, находится сегодня все еще в поиске своей общей европейской идентичности.
Россия и все наше уникальное многонациональное постсоветское пространство могут дать и ей ответ на ее актуальный вызов, уже предложив вместо идеи единой Европы идею общего, возможно, в перспективе даже не только экономического, пространства от Лиссабона до Владивостока. Германия — как главный локомотив, мотор Евросоюза, допускает сегодня ошибку, пытаясь предлагать всем, в т. Эта ошибка обусловлена, как я уже указала выше, другой мононациональной в отличие от постсоветского пространства структурой немецкого общества и, что является самым важным - все еще не до конца завершившимся процессом реабилитации Германии после ее объединения — мощнейшей встряски всей еще недавно, по историческим меркам, разделенной страны. А как известно, такие встряски чреваты рецидивами. Об этом важно задумываться и помнить всем. Самой Европе, всему миру, а значит и нашему постсоветскому многонациональному пространству нужны новые идеи. Данная версия — перевод автора на русский язык. В чем для меня очарование Германии? Сегодня внутри самой страны, в Европе и во всем мире заговорили о новой возросшей роли усилившейся, объединенной демократической Германии. Я была всегда ранее и особенно сейчас придерживаюсь мнения, что эта страна, эта Германия, пережившая в своей истории такие противоречивые, непростые и темные страницы, переварившая и преодолевшая немало проблем, должна взять на себя не только для Европы, но и для всего мира роль страны-образца.
Нет больше никогда войне, нет больше никогда поиску решений европейских и мировых проблем военными методами.
В форме повелительного наклонения глагола после шипящего пишется буква Ь. Действительно, суффикс -К- пишется в относительных прилагательных, образованных от некоторых существительных с основой на -Ц; -К; -Ч. В слове корень «чар»; мы можем подобрать проверочное слово — «чАры».
И в восхитительных штанах
Хелен Анделин. Поиск. Смотреть позже. Очарование немецкого прошлого и ненастоящее море» на канале «Кулинарные Загадки» в хорошем качестве, опубликованное 13 июля 2023 г. 10:20 длительностью 00:25:14 на видеохостинге RUTUBE. Известный немецкий политик, депутат Бундестага Сара Вагенкнехт призналась, что испытывает стыд за министра иностранных дел Германии Анналену Бербок. Грамматическая логика: Немецкий язык известен своей грамматической структурой, которая является логичной и последовательной. К чести немецкого гипермаркета, среагировал он очень быстро — товары убрали, перед покупателями извинились, виновных пообещали наказать, а во всем произошедшем обвинили постороннюю фирму, которая торгует через сайт Real.
Как будет по-немецки очарование, как сказать очарование на немецком
Грамматическая логика: Немецкий язык известен своей грамматической структурой, которая является логичной и последовательной. Это позволит вам легко усваивать правила и строить грамматически правильные предложения. Культурное наследие: Немецкий язык тесно связан с богатой культурой Германии и других немецкоязычных стран. Изучая язык, вы сможете погрузиться в мир немецкой литературы, философии, классической музыки и искусства.
Профессиональные возможности: Знание немецкого языка открывает двери к многочисленным профессиональным возможностям. Германия — одна из крупнейших экономик в мире, и знание немецкого языка может стать вашим конкурентным преимуществом на рынке труда.
Уметь меняться и представать в разных образах не так-то просто как может показаться на первый взгляд. Потому-то её и принято считать супермоделью.
Просто так в эти списки никто не попадал. Здесь можно было бы перечислить её биографию, семейную жизнь, но всё это имеется и без меня в интернете. Я лишь отмечу, что у этой красавицы есть трое детей, и она до сих пор вызывает восхищение. Это к вопросу о том, что дети могут мешать карьере.
Не могут. И пример Клаудии, это наглядно показывает. Однако нет, она тоже немка и родилась в ФРГ. Занятно, что её отец был руководителем косметической компании, но дочь не планировала становиться моделью.
На конкурс красоты она пошла после уговоров своей подруги. Как раз к тому времени она заканчивала учёбу в школе, и перед ней стоял выбор, куда двигаться дальше. За неё этот выбор сделала судьба. После победы на конкурсе ей тут же предложили контракт, и дальше думать было не надо.
Оставалось просто работать. Пожалуй, все издания имеющие отношение к моде так или иначе с ней работали. Не обошли её вниманием и известные дизайнеры. Ну, или ангелов, так они официально называются.
Сейчас конечно она не так популярна, как на стыке тысячелетий, но то, что до сих пор выглядит эффектно, сомнений у меня не вызывает. Росла она в обеспеченной семье и после школы намеревалась заниматься бухгалтерией. При этом в школе она играла в баскетбольной команде и могла бы стать спортсменкой. Надо отметить, что и сниматься в рекламе детской одежды она начала с семи лет.
То есть опыт у неё был. В этой истории тоже ключом ко всему оказался случай. На музыкальном фестивале она познакомилась с представителем модельного агентства, которая и убедила юную красавицу перебраться в Париж для работы. В этой фирме умеют отбирать самых изящных и красивых девушек на планете.
Никуда не делись показы мод и дефиле на подиумах, но именно эта фирма сейчас одна из самых популярных со своими показами.
Мы лежим и снова начинаем ждать. Просто чудо, что в нашем блиндаже все еще нет потерь. Это одно из немногих глубоких убежищ, которые до сих пор уцелели.
В блиндаж ползком пробирается унтер-офицер; в руках у него буханка хлеба; ночью троим из наших все же удалось проскочить под огнем и принести кое-что поесть. Они рассказали, что полоса обстрела тянется до самых артиллерийских позиций и огонь там такой же плотный. Просто удивительно, откуда у них на той стороне столько пушек! Нам приходится ждать, бесконечно долго ждать.
Среди дня случается то, чего я ожидал. У одного из новобранцев — припадок. Я давно уже наблюдал за ним. Он беспокойно двигал челюстями и то сжимал, то разжимал кулаки.
Мы не раз видели такие вот затравленные, вылезающие из орбит глаза. За последние часы он только с виду присмирел. Сейчас он весь внутренне осел, как подгнившее дерево. Он встает, бесшумно ползет через весь блиндаж, на минуту останавливается и затем подкатывается к выходу.
Я переворачиваюсь на другой бок: — Ты куда это? Он прислушивается, и на одно мгновение его глаза проясняются. Затем в них снова появляется мутный блеск, как у бешеной собаки. Он молча отпихивает меня.
Кат насторожился. Как раз в тот момент, когда новобранец отталкивает меня, он хватает его за руку, и мы крепко держим его. Он тотчас же начинает буянить: — Пустите меня, пустите, я хочу выйти отсюда! Он ничего не хочет слушать, брыкается и дерется, с его покрытых пеной губ непрестанно срываются слова, нечленораздельные, бессмысленные.
Это приступ особого страха, когда человек боится остаться в блиндаже, — ему кажется, что он здесь задохнется, и он весь во власти одного только стремления — выбраться наружу. Если бы мы отпустили его, он побежал бы куда глаза глядят, позабыв, что надо укрыться. Он не первый. Он уже закатил глаза и так буйствует, что приходится его поколотить, чтобы он образумился, — ничего другого не остается.
Мы проделываем это быстро и безжалостно, и нам удается добиться того, что он пока что сидит смирно. Увидев эту сцену, остальные новобранцы побледнели; будем надеяться, что это их припугнет. Сегодняшний ураганный огонь — слишком тяжелое испытание для этих несчастных парней, — с полевого пересыльного пункта они сразу же попали в такую переделку, от которой даже и бывалому человеку впору поседеть. После этого случая спертый воздух блиндажа еще больше раздражает нас.
Мы сидим в собственной могиле и ждем только того, чтобы нас засыпало. Неистовый вой и ослепительная вспышка. Блиндаж трещит по всем швам от угодившего в него снаряда, к счастью, легкого, так что бетонная кладка выдержала удар. Слышится звон металла и еще какой-то страшный скрежет, стены ходят ходуном, винтовки, каски, земля, грязь и пыль взлетают к потолку.
Снаружи проникает густой, пахнущий серой дым. Если бы мы сидели не в прочном убежище, а в одном из тех балаганчиков, что стали строить в последнее время, никто из нас не остался бы в живых. Но и сейчас этот снаряд наделал нам немало хлопот. Давешний новобранец снова разбушевался, и его примеру последовали еще двое.
Один из них вырывается и убегает. Мы возимся с двумя другими. Я бросаюсь вслед за беглецом и уже подумываю, не выстрелить ли ему в ноги, но тут что-то со свистом несется на меня. Я распластываюсь на земле, а когда поднимаюсь, стенка окопа уже облеплена горячими осколками, кусками мяса и обрывками обмундирования.
Я снова залезаю в блиндаж. Первый новобранец, как видно, и в самом деле сошел с ума. Когда мы его отпускаем, он пригибает голову, как козел, и бьется лбом о стену. Ночью надо будет попытаться отправить его в тыл.
Пока что мы связываем его, но с таким расчетом, чтобы можно было сразу же освободить, если начнется атака. Кат предлагает сыграть в карты, — делать-то все равно нечего, может быть, от этого нам станет легче. Но игра не клеится, — мы прислушиваемся к каждому снаряду, рвущемуся поближе к нам, и сбиваемся при подсчете взяток или же сбрасываем не ту масть. Нам приходится отказаться от этой затеи.
Мы сидим словно в оглушительно грохочущем котле, по которому со всех сторон стучат палками. Еще одна ночь. Теперь мы уже отупели от напряжения. Это то убийственное напряжение, когда кажется, что тебе царапают спинной мозг зазубренным ножом.
Ноги отказываются служить, руки дрожат, тело стало тоненькой пленкой, под которой прячется с трудом загнанное внутрь безумие, таится каждую минуту готовый вырваться наружу безудержный, бесконечный вопль. Мы стали бесплотными, у нас больше нет мускулов, мы уже стараемся не смотреть друг на друга, опасаясь, что сейчас произойдет что-то непредвиденное и страшное. Мы плотно сжимаем губы. Это пройдет… Это пройдет… Быть может, мы еще уцелеем.
Внезапно ближние разрывы разом смолкают. Огонь все еще продолжается, но теперь он перенесен назад, наша позиция вышла из-под обстрела. Мы хватаем гранаты, забрасываем ими подход к блиндажу и выскакиваем наружу. Ураганный огонь прекратился, но зато по местности позади нас ведется интенсивный заградительный огонь.
Сейчас будет атака. Никто не поверил бы, что в этой изрытой воронками пустыне еще могут быть люди, но сейчас из окопов повсюду выглядывают стальные каски, а в пятидесяти метрах от нас уже установлен пулемет, который тотчас же начинает строчить. Проволочные заграждения разнесены в клочья. Но все же они еще могут на некоторое время задержать противника.
Мы видим, как приближаются атакующие. Наша артиллерия дает огоньку. Стучат пулеметы, потрескивают ружейные выстрелы. Атакующие подбираются все ближе.
Хайе и Кропп начинают метать гранаты. Они стараются бросать как можно чаще, мы заранее оттягиваем для них рукоятки. Хайе бросает на шестьдесят метров, Кропп — на пятьдесят, это уже испробовано, а такие вещи важно знать точно. На бегу солдаты противника почти ничего не смогут сделать, сначала им надо подойти к нам метров на тридцать.
Мы различаем перекошенные лица, плоские каски. Это французы. Они добрались до остатков проволочных заграждений и уже понесли заметные на глаз потери. Одну из их цепей скашивает стоящий рядом с нами пулемет; затем он начинает давать задержки при заряжании, и французы подходят ближе.
Я вижу, как один из них падает в рогатку, высоко подняв лицо. Туловище оседает вниз, руки принимают такое положение, будто он собрался молиться. Потом туловище отваливается совсем, и только оторванные по локоть руки висят на проволоке. В ту минуту, когда мы начинаем отходить, впереди над землей приподнимаются три головы.
Под одной из касок — темная острая бородка и два глаза, пристально глядящих прямо на меня. Я поднимаю руку с гранатой, но не могу метнуть ее в эти странные глаза. На мгновение вся панорама боя кружится в каком-то шальном танце вокруг меня и этих двух глаз, которые кажутся мне единственной неподвижной точкой. Затем голова в каске зашевелилась, показалась рука, — она делает какое-то движение, и моя граната летит туда, прямо в эти глаза.
Мы бежим назад, заваливаем окоп рогатками и, отбежав на известнее расстояние, бросаем в сторону взведенные гранаты, чтобы обеспечить свое отступление огневым прикрытием. Пулеметы следующей позиции открывают огонь. Мы превратились в опасных зверей. Мы не сражаемся, мы спасаем себя от уничтожения.
Мы швыряем наши гранаты в людей, — какое нам сейчас дело до того, люди или не люди эти существа с человеческими руками и в касках? В их облике за нами гонится сама смерть, впервые за три дня мы можем взглянуть ей в лицо, впервые за три дня мы можем от нее защищаться, нами овладеет бешеная ярость, мы уже не бессильные жертвы, ожидающие своей судьбы, лежа на эшафоте; теперь мы можем разрушать и убивать, чтобы спастись самим, чтобы спастись и отомстить за себя. Мы укрываемся за каждым выступом, за каждым столбом проволочного заграждения, швыряем под ноги наступающим снопы осколков и снова молниеносно делаем перебежку. Грохот рвущихся гранат с силой отдается в наших руках, в наших ногах.
Сжавшись в комочек, как кошки, мы бежим, подхваченные этой неудержимо увлекающей нас волной, которая делает нас жестокими, превращает нас в бандитов, убийц, я сказал бы — в дьяволов, и, вселяя в нас страх, ярость и жажду жизни, удесятеряет наши силы, — волной, которая помогает нам отыскать путь к спасению и победить смерть. Если бы среди атакующих был твой отец, ты не колеблясь метнул бы гранату и в него! Мы сдаем окопы первой позиции. Но разве это теперь окопы?
Они разбиты, уничтожены, от них остались лишь отдельные участки траншеи, ямы, связанные ходами сообщения, да кое-где огневые точки в воронках, — вот и все. Зато потери французов становятся все более чувствительными. Они не ожидали встретить столь упорное сопротивление. Скоро полдень.
Солнце печет, пот щиплет глаза, мы вытираем его рукавом, иногда на рукаве оказывается кровь. Показался первый более или менее уцелевший окоп. В нем сидят солдаты, они приготовились к контратаке, и мы присоединяемся к ним. Наша артиллерия открывает мощный огонь и не дает нам сделать бросок.
Бегущие за нами цепи тоже приостанавливаются. Они не могут продвигаться. Атака захлебнулась по вине нашей же артиллерии. Мы выжидаем… Огонь, перекатывается на сто метров дальше, и мы снова прорываемся вперед.
Рядом со мной одному ефрейтору оторвало голову. Он пробегает еще несколько шагов, а кровь из его шеи хлещет фонтаном. До настоящей рукопашной схватки дело не доходит, так как французам приходится поспешно отойти. Мы добегаем до наших разрушенных траншей, вновь захватываем их и продолжаем наступать дальше.
О, эти броски вперед после отступления! Ты уже добрался до спасительных запасных позиций, тебе хочется проползти через них ужом, скрыться, исчезнуть, и вот приходится поворачивать обратно и снова идти в этот ад. В эти минуты мы действуем как автоматы, — иначе мы остались бы лежать в окопе, обессиленные, безвольные. Но что-то увлекает нас за собой, и мы идем вперед, помимо нашей воли и все-таки с неукротимой яростью и бешеной злобой в сердце, — идем убивать, ибо перед нами те, в ком мы сейчас видим наших злейших врагов.
Их винтовки и гранаты направлены на нас, и если мы не уничтожим их, они уничтожат нас! По бурой земле, изорванной, растрескавшейся бурой земле, отливающей жирным блеском под лучами солнца, двигаются тупые, не знающие усталости люди-автоматы. Наше тяжелое, учащенное дыхание — это скрежет раскручивающейся в них пружины, наши губы пересохли, голова налита свинцом, как после ночной попойки. Мы еле держимся на ногах, но все же тащимся вперед, а в наше изрешеченное, продырявленное сознание с мучительной отчетливостью врезается образ бурой земли с жирными пятнами солнца и с корчащимися или уже мертвыми телами солдат, которые лежат на ней, как это так и надо, солдат, которые хватают нас за ноги, кричат, когда мы перепрыгиваем через них.
Мы утратили всякое чувство близости друг к другу, и когда наш затравленный взгляд останавливается на ком-нибудь из товарищей, мы с трудом узнаем его. Мы бесчувственные мертвецы, которым какой-то фокусник, какой-то злой волшебник вернул способность бегать и убивать. Один молодой француз отстал. Наши настигают его, он поднимает руки, в одной из них он держит револьвер.
Непонятно, что он хочет делать — стрелять или сдаваться. Ударом лопаты ему рассекают лицо. Увидев это, другой француз пытается уйти от погони, но в его спину с хрустом вонзается штык. Он высоко подпрыгивает и, расставив руки, широко раскрыв кричащий рот, шатаясь из стороны в сторону, бежит дальше; штык, покачиваясь, торчит из его спины.
Третий бросает свою винтовку и присаживается на корточки, закрывая глаза руками. Вместе с несколькими другими пленными он остается позади, чтобы унести раненых. Продолжая преследование, мы неожиданно натыкаемся на вражеские позиции. Мы так плотно насели на отходящих французов, что нам удается прибежать почти одновременно с ними.
Поэтому потерь у нас немного. Какой-то пулемет подал было голос, но граната заставляет его замолчать. И все же за эти несколько секунд пятеро наших солдат успели получить ранение в живот. Кат наносит удар прикладом одному из уцелевших пулеметчиков, превращая его лицо в кровавое месиво.
Остальных мы приканчиваем, прежде чем они успевают схватиться за гранаты. Затем мы с жадностью выпиваем воду из пулеметных кожухов. Повсюду щелкают перерезающие проволоку кусачки, хлопают перебрасываемые через заграждения доски, и мы проскакиваем сквозь узкие проходы во вражеские траншеи. Хайе вонзает свою лопату в шею какого-то великана-француза и бросает первую гранату.
На несколько секунд мы приседаем за бруствером, затем лежащий перед нами прямой участок окопа оказывается свободным. Еще один бросок, и шипящие осколки прокладывают нам путь в следующую, скрытую за поворотом траншею. На бегу мы швыряем в двери блиндажей связки гранат, земля вздрагивает, слышатся треск и стоны, все обволакивается дымом, мы спотыкаемся о скользкие куски мяса, я падаю на чей-то вспоротый живот, на котором лежит новенькая, чистенькая офицерская фуражка. Бой приостанавливается: мы оторвались от противника.
Нам здесь долго не продержаться, поэтому нас решают отвести под прикрытием нашей артиллерии на старые позиции. Узнав об этом, мы сломя голову бросаемся в ближайшие убежища, — прежде чем удрать, нам надо еще запастись консервами, — и мы хватаем все, что попадается под руку, в первую очередь — банки с тушенкой и с маслом. Мы благополучно возвращаемся на наши прежние позиции. Пока что нас не атакуют.
Больше часа мы отлеживаемся, тяжело переводя дыхание и не разговаривая друг с другом. Мы настолько выдохлись, что, несмотря на сильный голод, даже не вспоминаем о консервах. Лишь и постепенно мы снова начинаем напоминать людей. Трофейная тушенка славится по всему фронту.
Она даже является иногда главной — целью тех внезапных ударов, которые время от — времени предпринимаются с нашей стороны, — ведь кормят нас плохо и мы постоянно голодны. Всего мы сцапали пять банок. До, со снабжением у них там дело хорошо поставлено, ничего не скажешь, это просто здорово; не то что наш брат, которого держат впроголодь, на повидле из репы; мяса у них хоть завались, — стоит только руку протянуть. Хайе раздобыл, кроме того, длинную французскую булку и засунул ее за ремень, как лопату.
С одного конца она немного запачкана кровью, но это можно отрезать. Просто счастье, что теперь мы можем как следует поесть, — нам еще понадобится наша сила. Поесть досыта — это так же ценно, как иметь надежный блиндаж; вот почему мы с такой жадностью охотимся за едой, — ведь она может спасти нам жизнь. Тьяден захватил еще один трофей: две фляжки коньяку.
Мы пускаем их по кругу. Артиллерия противника, по обыкновению, благословляет нас на сон грядущий. Наступает ночь, из воронок поднимаются облачка тумана, как будто там обитают какие-то таинственные призраки. Белая пелена робко стелется по дну ямы, словно не решаясь переползти через край.
Затем от воронки к воронке протягиваются длинные полосы. Стало свежо. Я стою на посту и вглядываюсь в ночной мрак. Я чувствую себя расслабленным, как всегда бывает после атаки, и мне становится трудно оставаться наедине со своими мыслями.
Собственно говоря, это не мысли, — это воспоминания, которые застали меня врасплох в эту минуту слабости и пробудили во мне странные чувства. В небо взвиваются осветительные ракеты, и я вижу перед собой картину: летний вечер, я стою в крытой галерее во внутреннем дворе собора и смотрю на высокие кусты роз, цветущих в середине маленького садика, где похоронены члены соборного капитула. Вокруг стоят статуи, изображающие страсти Христовы. Во дворе ни души, невозмутимая тишина объемлет этот цветущий уголок, теплое солнце лежит на толстых серых плитах, я кладу на них руку и ощущаю тепло.
Над правым углом шиферной крыши парит зеленая башня собора, высоко уходящая в блеклую, мягкую синеву вечера. Между озаренными колоннами опоясывающей дворик галереи — прохладный сумрак, какой бывает только в церквах. Я стою в нем и думаю о том, что в двадцать лет я познал те смущающие воображение тайны, которые связаны с женщинами. Картина ошеломляюще близка, и пока она не исчезает, стертая вспышкой следующей ракеты, я чувствую себя там, в галерее собора.
Я беру свою винтовку и ставлю ее прямо. Ствол отпотел, я крепко сжимаю его рукой и растираю пальцами капельки тумана. На окраине нашего города, среди лугов, над ручьем возвышался ряд старых тополей. Они были видны издалека, и хотя стояли только в один ряд, их называли Тополевой аллеей.
Они полюбились нам, когда мы были еще детьми, нас почему-то влекло к ним, мы проводили возле них целые дни и слушали их тихий шелест. Мы сидели под ними на берегу, свесив ноги в светлые, торопливые волны ручья. Свежий запах воды и мелодия ветра в ветвях тополей безраздельно владели нашим воображением. Мы очень любили их, и у меня до сих пор сильнее бьется сердце, когда порой передо мной промелькнут видения тех дней.
Удивительно, что все встающие передо мной картины прошлого обладают двумя свойствами. Они всегда дышат тишиной, это в них самое яркое, и даже когда в действительности дело обстояло не совсем так, от них все равно веет спокойствием. Это беззвучные видения, которые говорят со мной взглядами и жестами, без слов, молча, и в их безмолвии есть что-то потрясающее, так что я вынужден ущипнуть себя за рукав и потрогать винтовку, чтобы не уступить соблазну слиться с этой тишиной, раствориться в ней, чтобы не поддаться желанию лечь, растянуться во весь рост, сладко отдаваясь безмолвной, но властной силе воспоминаний. Мы уже не можем представить себе, что такое тишина.
Вот почему она так часто присутствует в наших воспоминаниях. На фронте тишины не бывает, а он властвует на таком большом пространстве, что мы никогда не находимся вне его пределов. Даже на сборных пунктах и в лагерях для отдыха в ближнем тылу всегда стоят в наших ушах гудение и приглушенный грохот канонады. Мы никогда не удаляемся на такое расстояние, чтобы не слышать их.
А в последние дни грохот был невыносимым. Эта тишина — причина того, чтобы образы прошлого пробуждают не столько желания, сколько печаль, безмерную, неуемную тоску. Оно было, но больше не вернется. Оно ушло, стало другим миром, с которым для нас все покончено.
В казармах эти образы прошлого вызывали у нас бурные порывы мятежных желаний. Тогда мы были еще связаны с ним, мы принадлежали ему, оно принадлежало нам, хотя мы и были разлучены. Эти образы всплывали при звуках солдатских песен, которые мы пели, отправляясь по утрам в луга на строевые учения; справа — алое зарево зари, слева — черные силуэты леса; в ту пору они были острым, отчетливым воспоминанием, которое еще жило в нас и исходило не извне, а от нас самих. Но здесь, в окопах, мы его утратили.
Оно уже больше не пробуждается в нас, — мы умерли, и оно отодвинулось куда-то вдаль, оно стало загадочным отблеском чего-то забытого, видением, которое иногда предстает перед нами; мы его боимся и любим его безнадежной любовью. Видения прошлого сильны, и наша тоска по прошлому тоже сильна, но оно недостижимо, и мы это знаем. Вспоминать о нем так же безнадежно, как ожидать, что ты станешь генералом. И даже если бы нам разрешили вернуться в те места, где прошла наша юность, мы, наверно, не знали бы, что нам там делать.
Те тайные силы, которые чуть заметными токами текли от них к нам, уже нельзя воскресить. Вокруг нас были бы те же виды, мы бродили бы по тем же местам; мы с любовью узнавали бы их и были бы растроганы, увидев их вновь. Но мы испытали бы то же самое чувство, которое испытываешь, задумавшись над фотографией убитого товарища: это его черты, это его лицо, и пережитые вместе с ним дни приобретают в памяти обманчивую видимость настоящей жизни, но все-таки это не он сам. Мы не были бы больше связаны с этими местами, как мы были связаны с ними раньше.
Ведь нас влекло к ним не потому, что мы сознавали красоту этих пейзажей и разлитое в них особое настроение, — нет, мы просто чувствовали, что мы одно целое со всеми вещами и событиями, составляющими фон нашего бытия, испытывали чувство братской близости к ним, чувство, которое выделяло нас как одно поколение, так что мир наших родителей всегда казался нам немного непонятным. Мы так нежно и самозабвенно любили все окружающее, и каждая мелочь была для нас ступенькой, ведущей в бесконечность. Быть может, то была привилегия молодости, — нам казалось, что в мире нет никаких перегородок, мы не допускали мысли о том, что все имеет свой конец; мы предчувствовали кровь, и это предчувствие делало каждого из нас одной из струек в потоке жизни. Сегодня мы бродили бы по родным местам как заезжие туристы.
Над нами тяготеет проклятие — культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и понимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы стали ужасающе равнодушными. Допустим, что мы останемся в живых; но будем ли мы жить?
Мы беспомощны, как покинутые дети, и многоопытны, как старики, мы стали черствыми, и жалкими, и поверхностными, — мне кажется, что нам уже не возродиться. У меня мерзнут руки, а по коже пробегает озноб, хотя ночь теплая. Холодок чувствуется только от тумана, этого жуткого тумана, который обволакивает лежащих перед нашими окопами мертвецов и высасывает из них последние, притаившиеся где-то внутри остатки жизни. Завтра они станут бледными и зелеными, а их кровь застынет и почернеет.
Осветительные ракеты все еще взлетают в небо и бросают свой беспощадный свет на окаменевший пейзаж — облитые холодным сиянием кратеры, как на луне. В мои мысли закрадываются страх и беспокойство, их занесла туда бегущая под кожей кровь. Мысли слабеют и дрожат, им хочется тепла и жизни. Им не выдержать без утешения и обмана, они путаются при виде неприкрытого лика отчаяния.
Я слышу побрякивание котелков и сразу же ощущаю острую потребность съесть чего-нибудь горячего, — от этого мне станет лучше, это успокоит меня. Я с трудом заставляю себя дождаться смены. Затем я иду в блиндаж, где мне оставлена миска с перловой кашей. Каша вкусная, с салом, я ем ее не торопясь.
Но я ни с кем не говорю, хотя все повеселели, потому что огонь смолк. Проходит день за днем, и каждый час кажется чем-то непостижимым и в то же время обыденным. Атаки чередуются с контратаками, и на изрытом воронками поле между двумя линиями окопов постепенно скапливается все больше убитых. Раненых, которые лежат неподалеку, нам обычно удается вынести.
Однако некоторым приходится лежать долго, и мы слышим, как они умирают. Одного из них мы тщетно разыскиваем целых двое суток. По всей вероятности, он лежит на животе и не может перевернуться. Ничем другим нельзя объяснить, почему мы никак не можем найти его, — ведь если не удается установить, откуда слышится крик, то это может быть только оттого, что раненый кричит, прижавшись ртом к самой земле.
Должно быть, у бедняги какая-то особенно болезненная рана; видно, это один из тех скверных случаев, когда ранение не настолько тяжелое, чтобы человек быстро обессилел и угас, почти не приходя в сознание, но и не настолько легкое, чтобы он мог переносить боль, утешая себя надеждой на выздоровление. Кат считает, что у раненого либо раздроблен таз, либо поврежден позвоночник. Грудь, очевидно, цела, — иначе у него не хватило бы сил так долго кричать. Кроме того, при других ранениях он смог бы ползти, и мы увидели бы его.
Его крик постепенно становится хриплым. На беду, по звуку голоса никак нельзя сказать, откуда он слышится. В первую ночь люди из нашей части трижды отправляются на поиски. Порой им кажется, что они засекли место, и они начинают ползти туда, но стоит им прислушаться опять, как голос каждый раз доносится совсем с другой стороны.
Мы ищем до самого рассвета, но поиски наши безрезультатны. Днем местность осматривают через бинокли; нигде ничего не видно. На второй день раненый кричит тише; должно быть, губы и рот у него пересохли. Тому, кто его найдет, командир роты обещал предоставить внеочередной отпуск, да еще три дня дополнительно.
Поезд на средней скорости проезжает эту не укладывающуюся в голове пустошь примерно за пятнадцать минут, и за все время мы с моей молчаливой сопровождающей не замечаем из окна ни единого человека — а ведь когда-то это был один из наиболее густонаселенных районов Гамбурга. Поезд, как и все немецкие поезда, забит под завязку, но, кроме меня и моей спутницы, в окно никто не смотрит, никому не хочется видеть, возможно, самые ужасные руины Европы, но когда я отворачиваюсь от окна, то встречаю взгляды, говорящие: «Он — не из наших». Чужих сразу видно по их интересу к руинам.
Иммунитет к такому вырабатывается со временем, но рано или поздно все равно появляется. У моей спутницы он уже давно есть, однако лунный ландшафт между Хассельброком и Ландвером заинтересовал ее по причинам личного характера. Она прожила здесь шесть лет, но ни разу не побывала здесь после апрельской ночи 1943 года, когда на Гамбург обрушилась бомбежка.
Прибываем в Ландвер. Мне казалось, что, кроме нас, тут больше не выйдет никто, но я ошибся. Сюда приезжают не только туристы, есть люди, которые здесь живут, хотя из окна поезда это совершенно незаметно.
Да если честно, не очень заметно и с улицы. Некоторое время мы идем по бывшим тротуарам бывших улиц и ищем бывший дом, но так и не находим. Пробираемся между искореженными останками того, что при ближайшем рассмотрении оказывается перевернутыми вверх дном взорванными машинами.
Заглядываем в зияющие проемы разрушенных домов, где балки извиваются словно змеи, пробивая потолочные перекрытия. Спотыкаемся о водопроводные трубы, то тут, то там выползающие из руин. Останавливаемся перед домом, у которого просто взяли и аккуратно сняли фасад, как в декорациях популярных сейчас спектаклей, когда зрителю показывают жизнь людей на нескольких этажах одновременно.
Однако искать здесь признаки человеческой жизни — пустая затея. Только батареи, словно огромные напуганные животные, продолжают цепляться за стены, а в остальном все, что могло сгореть, давно исчезло. Сегодня безветренно, но в другие дни ветер гудит в батареях, и весь этот когда-то жилой, а ныне мертвый район наполняется странными звуками, похожими на удары молота.
Иногда одна из батарей вдруг срывается, падает вниз и убивает кого-то из тех, кто бродит по внутренностям руин там, внизу, в поисках угля. Поиски угля — вот одна из причин, почему люди сходят с поезда на станции Ландвер.
Очарование немецкой кухни в Лейпциге
Фарфоровая чайная тройка Германия Винтаж Mittertech porzellan Bavaria Тарелка 19.5см Блюдце 15.5 Чашка диаметр 10.5 см высота 6.5см. На тарелочке есть маленький дефект в виде царапины. Буквенное тактическое обозначение в немецкой армии 40х годов. Читатели немецкого издания Die Welt негативно отреагировали на новогоднее обращение канцлера Олафа Шольца, в котором он пообещал продолжать поддерживать Киев, вне зависимости от наступающих для Германии последствий. Хелен Анделин. Поиск. Смотреть позже. 7 октября Национальная библиотека Чувашской Республики проводит открытый урок «Из истории книг Германии XIX века» из серии «Очарование забытых книг».
Обозначь немецкий очарование цыпленок
Буквенное тактическое обозначение в немецкой армии 40х годов. Очарование — очарование с Reiz m 1, Zauber m 1, Charme [ S a r m ] m 1 (обаяние). 2) НЕМЕЦКИЙ (станок) – в относительном имени прилагательном, образованном от существительного с основой на -Ц, пишется суффикс -К-. 3) ОЧАРОВАНИЕ – в корне слова пишется непроверяемая безударная гласная. В чем для меня очарование Германии? 2015:: Все альбомы Olga-5.