Новости кино и сериалов. В фильме Михаэля Ханеке героиню Наоми Уоттс насилуют, изощренно над ней издеваются, а затем жестоко убивают. Азия Ардженто заявила, что подверглась сексуальному насилию со стороны постановщика Роба Коэна. Заподозрив жену в связях с коммунистами, муж ввел сыну возбудитель и заставил насиловать свою мать смотря ей в глаза. Фильм рассказывал о друзьях Пьере и Маркусе (Альбер Дюпонтель и Венсан Кассель), которые отправляются на поиски садиста-гомосексула, избившего и изнасиловавшего их подругу Алекс (Беллуччи).
Очень страшное кино: 9 фильмов об изнасиловании и его последствиях
Фильм вышел ещё в мае, но эпизод только сейчас набрал резонанс. В сцене Каха насилует пьяную девушку, уснувшую в машине после ресторана. Публикации о негативном влиянии насилия на экране на подрастающее поколение можно обнаружить еще в российской прессе 20-х годов прошлого века. От случаев изнасилования на войне до эпизодов домашнего насилия, когда мужчин часто воспринимают как «жертв второго сорта». На плакатах были написаны имена женщин, обвинивших Полански в изнасиловании, а также фразы вроде «Мы прославляем насильников в кино».
Сцены Изнасилований Из Фильмов
Несовершеннолетнюю актрису на протяжении всего фильма избивают, насилуют, причем режиссер явно не хотел скрывать всех подробностей процесса. Статья автора «» в Дзене: Картина «Непосредственно Каха: Другой фильм» оказалась в эпицентре скандала, который не утихает уже несколько дней. Сцена изнасилования в фильме «Девушка с татуировкой дракона» получилась на удивление натуралистичной и шокировала зрителей. Типпи Хендрен, блиставшая в фильмах 1960-х, получила известность благодаря фильму Альфреда Хичкока «Птицы»: во многом она обязана своей карьере именно известному режиссёру, так как её имя навсегда закрепилось в списке «хичкоковских блондинок». Сервис подбора фильмов поможет подобрать По соответствию фильтру документальные фильмы про изнасилование на ваш вкус и подскажет где их можно посмотреть ка содержит более 30 интересных документальных фильмов про. Несовершеннолетнюю актрису на протяжении всего фильма избивают, насилуют, причем режиссер явно не хотел скрывать всех подробностей процесса.
Кадры из фильма Принуждение
Руководитель общественного фонда « НеМолчи. Kz » Дина Тансари опубликовала историю 20-летней девушки, которую предположительно изнасиловал директор кинорума со своими друзьями, передает Press. Фото: По ее словам, сразу после насилия мужчина шантажом пытался заставить ее не обращаться в полицию. Он заявил, что в противном случае опубликует интимные фотографии и видео в Сети.
На всё это реагируют не только российские медиа, но и поп-культура, а точнее — кинематограф. Рассказываем, какие фильмы и сериалы, вышедшие в 2022 году, говорят о домашнем насилии, и как именно они это делают. Семейную пару Аню и Андрея играют Ирина Старшенбаум и Никита Ефремов, которым удаётся передать весь кошмар происходящего и без страшных сцен побоев.
Может, она сама всё выдумала? Как же такой приличный человек способен руку поднять? Жертвам домашнего насилия редко верят на слово, да и следы побоев не всегда принимают за доказательства. Как итог — женщина остаётся наедине со своими переживаниями. Аню бросает из крайности в крайность: кадр — женщина сумбурно собирает вещи, чтобы сбежать с сыном от мужа. Кадр — героиня податливо готовит ужин на годовщину свадьбы.
Кадр — прибегает к помощи внешних сил — тех самых сестёр, чтобы покончить с происходящим. Кадр — пытается отменить ритуал, надеясь, что очередной разговор с Андреем всё изменит.
Но это уже дилемма не столько культурная, сколько полицейская. Наша сегодняшняя озабоченность темой насилия — свидетельство страшного морального вакуума в русском обществе. Потому что здесь любой негативный момент работает на усиление цинизма, коррупции, страшных человече- ских извращений.
Следовательно, это не только культурная проблема, но и проблема состояния социума. Яма, в которой мы находимся, очень глубока. Раньше мы думали, что до верха пять метров, а оказалось — сто двадцать пять. И решений нет. Если бы были решения, можно было бы сказать: потерпим и вылезем.
Но все может развалиться, и страна может довольно быстро перестать существовать. Ситуация тревожная. С другой стороны, поскольку культура все больше коммерциализируется, насилие на ТВ остановить практически невозможно. Остановишь его на ТВ, оно в большей степени вылезет в жизни. Возможно, переживание насилия на экране — это какая-то своеобразная мастурбация сознания.
Однако некоторых после мастурбации тянет к изнасилованию. Тут все зависит от общества. Наше общество иногда, промастурбировав, ложится спать. А иногда выбегает на улицу. Так что рецептов нет.
Насилие меня не слишком интересует, вернее, не интересует вообще. Это печальное и неизбежное качество низших форм организации жизни, биологиче-ских форм; также оно свойственно человеку в наиболее примитивных формах его развития. Я имею в виду физическое либо социальное насилие. Насилие как элемент любого противостояния, как конфликтная энергия, стимулирующая движение, насилие двигательного импульса по отношению к неподвижному, инертному и косному, революционная энергия любого развития — это интересно. Конкретные формы, которые насилие принимает у людей — проламывание голов, массовые казни или бытовые драки, — интереса и воодушевления не вызывают.
Тараканы приятнее, они не так агрессивны, как люди. Насилие неизбежно в кино и в любой реализованной драматургии. Драматургия состоит из конфликтов, конфликт обозначается насилием разной степени — илимама кричит на ребенка, или маньяк кормит маму детскими глазками. Демонстрация в искусстве жестоких сцен насилия с целью задеть и шокировать обывателя — вещь хорошая. Чем обывателя ни шокируй, чем ни обостряй его этическое чувство — все хорошо.
Коммерческая спекуляция насилием с целью вытащить побольше денег из карманов слаборазвитых, агрессивных подростков — грех. Олег Ковалов, режиссер, киновед 1. В одном из номеров журнала «Советский экран» за 1927 год можно найти удивительный материал — дискуссию под названием «Кровь на экране». Дискуссию об этике изображения насилия открывает в журнале видный специалист в этой области Семен Михайлович Буденный, который отделался, впрочем, несколькими пустопорожними высказываниями… Интересно, что позже в массовое сознание внедрялись прямо противоположные образы «нашего», якобы сплошь милого, доброго и целомудренного кинематографа и американского, насыщенного несусветной жестокостью. Так что дискуссия о насилии в кино стара, как сам кинематограф… Как ни странно, более жестокого и натуралистичного кинематографа, чем советский, в 20-е годы в мире действительно просто не было — «буржуазная цензура» не пропустила бы на экраны и сотой доли тех зверств, которые живописали отечественные ленты о революции.
Немецкие цензоры делали купюры в фильме «Броненосец «Потемкин», и даже советские вырезали из ленты А. Роома «Бухта смерти» кадр с детским трупиком в помойном ведре. С изображением насилия вообще сплошь связаны парадоксы и загадки. Пластические искусства с древнейших времен пришли к изображению «ню», пропитанному эротикой, но, скажем, гноящиеся язвы или отсеченные конечности так никогда и не стали популярным предметом изображения. Общество не испытывало особой потребности в подобных произведениях.
Авангардизм, конечно, жил по иным законам, но они, его законы, и должны быть «перпендикулярными» по отношению к некоей «норме». В общем же, в «мире Маркса» спрос рождает предложение, и цензурные запреты не мешали распространению порнографии, но как-то ничего не слышно о тиражировании и нелегальном распространении материалов, связанных с насилием. Может быть, это происходило оттого, что насилие и так пронизывало всю «легальную» культуру, включая пропагандистскую и патриотическую? Архивы сохранили интереснейшие ответы советских детей 20-х годов об их «круге чтения». Оказывается, детки обожали смаковать описания садистических пыток, которыми подвергали партизан или комсомольцев «враги пролетариата».
Интересно, что кинематограф, кажется, единственный вид культуры, словно созданный для изображения насилия. В самом бытовании его на экране есть какая-то тайна — дозы его допустимого изображения просто невозможно формализировать. Анджею Мунку, скажем, достаточно было показать мертвую руку, выпроставшуюся из-под рогожи, накрывающей трупы, — и в одном лишь равнодушном жесте возницы, когда он кнутовищем закидывает руку в повозку, была выражена вся кошмарная реальность концлагеря. Кажется, это самый натуралистиче- ский кадр фильма «Пассажирка» — вроде бы подтверждающий расхожее убеждение, что намек на нечто чудовищное в искусстве будто бы сильнее его прямого изображения. Но вот в японском фильме самурай делает себе харакири, бьют фонтаны крови, а из распоротого живота с шумом выходит воздух — и мы ясно видим, что в этом случае пресловутый «намек» был бы просто неуместен.
Оно словно не поддается классификации. Полицейский волтузит Чарли — это явное насилие. Чарли дает сдачу — это уже самозащита. Полицейские разгоняют демонстрантов — это классовая борьба. Партизанка Марютка стреляет в возлюбленного, белого поручика, — это «выполнение революционного долга».
В фильме Роберто Росселлини «Рим — открытый город» нацисты пытают подпольщика — обматывают ему руки тряпками, обливают бензином и, поджигая, превращают их в два пылающих факела. Кадры вызывают ужас, но… их «проводят» по ведомству «антифашизма», а не изображения насилия. Оценивая сцены насилия на экране, цензура и общество применяют двойные стандарты, и эти критерии логически объяснить трудно. Не проясняет дело и официальный документ Госкино от 20 октября 1999 года. Его формулировки — образец умозрительной, бессодержательной и беспомощной казуистики.
Так, в фильмах, разрешенных для зрителей «старше восемнадцати лет», «явное и реалистическое изображение насилия может быть показано, если оно не дается со всеми подробностями и чрезмерной жестокостью». А где границы этой «чрезмерности»? Строго запрещаются «неоправданные подробности сцен садизма и чрезмерного опять! Еще бы — на дырку в черепе «неприятно смотреть». То ли дело — бравый молодец, целящийся из револьвера прямо в зал: стреляй, родимый!
Великие режиссеры ХХ века — от Феллини до Тарковского — не позволяли зрителю отвести глаза от скверны насилия. Их морализм был не в том, чтобы обеспечить ему, зрителю, душевный комфорт во время просмотра, а в том, чтобы заставить его пережить чужую боль как свою собственную. Здесь режиссеры следовали этическим постулатам религиозной культуры: не шарахаемся же мы от классических полотен, где крестные муки изображены порой с беспощадными подробностями — например, у Грюневальда. Художественная ткань многих значительных лент содержит в себе разнообразные отсылки к образам и мотивам общечеловеческой мифологии. Неизбежно возникающая тема крестного пути делает изображение страдания очистительным, и кощунственно запрещать здесь самые жестокие сцены.
Яркий пример подобного фильма, появившегося совсем недавно и пронизанного религиозными реминисценциями, «Человек без прошлого» Аки Каурисмяки. И другие лучшие наши режиссеры-современники — от Германа до Кустурицы — живут этой традицией. Как и положено в гуманистической культуре, в их лентах нет ни заигрывания с насилием, ни стремления чем-либо его оправдать — оно вызывает отвращение, а его жертвам мы сострадаем. Всё же традиции великого бытийного кино словно бы пересыхают. Насилие изображается сегодня как иррациональная стихия, как необходимейший компонент социальной и политической жизни, словом, как «повивальная бабка истории», — здесь мы пятимся к формуле Маркса.
Прочистить массовое сознание от новейшей мифологии помогли бы аналитичные фильмы, исследующие природу насилия, — такие, какими были «Соломенные псы» Сэма Пекинпа, «Заводной апельсин» Стэнли Кубрика… Но последней подобной лентой, кажется, был замечательный фильм Оливера Стоуна «Прирожденные убийцы». Реки крови в нынешнем жанровом кино ничуть не удивляют: оно всегда поставляло на рынок не только грезы, но «рубку, сечу, поножовщину» и «страшные сказки». Сегодня оно — тот же род балагана, смесь ярмарочного аттракциона с компьютерной игрой. Эта машина функционирует по извечно заданным ей законам. Она не меняет своей сущности оттого, что в мир балагана приходят пресловутые новые технологии.
Невелика разница, слетает с плеч персонажа муляжная голова из папье-маше или масса тел корчится на экране от рассекающих их лазерных лучей. От таких зрелищ впадают в зависимость, родственную наркотической: первый шок притупляется, потребитель ждет более сильную инъекцию, и этот процесс бесконечен. Так, когда в начале 30-х Александр Довженко приводит на экран обнаженную дивчину — это снятие эстетического табу, а дальнейшее тиражирование «ню» в кино — поток и конвейер. Когда в фильме «Заводной апельсин» Стэнли Кубрик превращает насилие в эстетизированный балет — это скачок в иное художественное измерение, а когда сегодня на экране трупы валятся направо и налево… это «никак». Прочие причуды авторского кино проигрывают этому простому и образному высказыванию и являются лишь его вариациями.
Кроме авторского и жанрового кино существует обширная сфера… «авторского жанрового» кинематографа. Жанровое кино создают здесь именно авторы, причем эстеты и рафинированные интеллектуалы: Хичкок, Серджо Леоне, Дарио Ардженто, Джон Ву, Коппола, Люк Бессон… Именно здесь изощренное сознание, дразня и провоцируя, предается эстетическим играм с насилием — рождает его причудливейшие формы или провокативно меняет местами добро и зло. Это сфера салонного насилия. И здесь наши гуманистические воззрения приходят в парадоксальное противоречие с эстетическим чувством. Признаемся, что знаменитая сцена из хичкоковского «Психоза», где женское тело извивается под ударами ножа маньяка, доставляет нам эстетическое наслаждение… Попросту говоря, нам приятно на это смотреть.
Эффектная и болезненная красота сцен насилия в фильмах Дарио Ардженто тоже вызывает настоящий эстетический восторг. Когда появилась «Необратимость» Гаспара Ноэ, писали о некоей невыносимости для восприятия сцены насилия над женщиной в подземном переходе. Напротив, глазу-то этот кажущийся бесконечным план доставляет высокое эстетическое наслаждение. Распростертое женское тело, уходящее в перспективу тоннеля, кажется монументальным, а сам кадр, решенный в эстетике станкового полотна, своей цветовой гаммой приближен к полотну Веласкеса «Венера перед зеркалом»… Насилие по-прежнему притягивает и отталкивает нас, и в этом явлении работают все те же закономерности, что и сто, двести и тысяча лет назад. В жизни я осуждаю все формы насилия, но как художник и эстет вполне способен насладиться им в искусстве.
Находились журналисты например, Ирина Петровская , которые после 11 сентября в особую заслугу американскому ТВ ставили… «тактичный» показ катастрофы, то есть то, что ее кадры не вызывали особого ужаса и, по общему мнению, смахивали на продукт компьютерных технологий из голливудской ленты. Странный комплимент! Представим себе, что американские освободители, появившись на территории Освенцима, столь же «тактично» не снимают ни одного кадра с жертвами нацистского геноцида — из опасения расстроить нервного кинозрителя! В подобном случае мир и Германия не ужаснулись бы фашистским злодеяниям, нация не осознала бы своей тяжкой исторической вины. В показе социального насилия не должно быть недоговоренности.
Она усыпляет общество и позволяет злу произрастать. Чтобы этого не было, в иных случаях полезнее эмоциональный шок, нежели замалчивание. Не столь уж существенно, каким способом на экране отпиливают руку или ногу, — важно, чтобы зритель не отождествлял себя с насильником и чувствовал чужую боль, как свою собственную. Во мне слишком сильна прививка отечественной литературы, ригористически осуждавшей насилие, — особую роль сыграли воззрения Льва Толстого. Потому мне кажется отвратительной картина Люка Бессона «Леон» — не могу заставить себя лить слезы над тяжелой судьбой и горькой участью дегенерата, сделавшего своей профессией убийство за деньги.
Я прекрасно понимаю провокативный характер первой серии фильма Копполы «Крестный отец» — и все равно у меня нет желания разбирать, кто из изображенных бандитов «лучше». Все они — мерзкие пауки в одной банке. Точно так же я абсолютно не приемлю той доморощенной философии блатного патриотизма, что пронизывает фильм Алексея Балабанова «Война», и того «военно-спортивного» насилия, которое сказывается в «Звезде» Николая Лебедева. Бывший киновед, изображая войну, мог бы ориентироваться ина великие пацифистские ленты, прославившие отечественное искусство на рубеже 50-60-х годов, а не на нынешний кич компьютерного розлива. Я изображаю на экране историю ХХ века, и без показа обнаженного насилия обходиться здесь просто нечестно.
Сами законы эстетики заставляли меня вводить в фильмы «Концерт для крысы» и «Темная ночь» устрашающее количество колющих и режущих предметов. С одной стороны, в этих образах всегда есть эротический подтекст, с другой — в них живут ассоциации, связанные с мифологическими мотивами заклания, жертвоприношения… Кроме того, насилие… киногенично: оно придает кинематографическим образам чувственную убедительность. Николай Лебедев, режиссер 1. Мне не кажется, что проблема изображения насилия стала столь насущной лишь сегодня. Только что вернулся из Италии, где в лучших музеях рассматривал знаменитейшие полотна, целиком посвященные не просто насилию, но его эстетизации и воспеванию.
Юдифь отсекает голову Олоферну, и фонтаны крови заливают многометровое полотно.
Так как Изабель никогда не делится впечатлениями от съемок в этой сцене, то можно предположить, что воспоминания о ней ей неприятны. Несмотря на это за роль девушки, потерявшей ребенка, Генсбур получила приз Каннского фестиваля. В этой картине, кроме сцены изнасилования, присутствуют элементы садизма и даже членовредительство. Вжиться в такую роль Шарлотте было непросто и ей приходилось поддерживать себя в кризисном состоянии.
Этому помогали специально созданные для актрисы условия. Два месяца съемок Генсбур жила в уединенном мотеле в лесу, в стандартном безликом номере. Можете себе представить, какой была жизнь актрисы все это время. Шарлотта вспоминает о съемках этой картины как об одном из наиболее сложных моментов своей карьеры. От съемок в картине отказались Сергей Маковецкий и Евгений Миронов, а известные кинофестивали не согласились включить его в программу.
В фильме героиня Кузнецовой становится жертвой милиционера-маньяка, который лишает ее девственности бутылкой водки, отдает для сексуальных утех уголовнику, держит в наручниках в квартире с сумасшедшей матерью и заставляет спать на кровати рядом с разлагающимся трупом.
Домашнее насилие в современном кино: как его показывают режиссеры
Пока правительство готовит законопроект, по которому в России могут быть запрещены фильмы со сценами сексуальных девиаций, предлагаем вспомнить, какие именно картины могут оказаться за бортом. Возмутивший Самбурскую и Бородину фильм с высмеиванием изнасилования девушки сняли с проката. 0:22 фильм призрак изнасиловал. Убил,изнасиловал-в петлю!Пособие для наших силовиков.
Сцены насилия в Фильме 03 Tereza Palmer
На этот вопрос я уже ответил: коммерческие. Без участия сердца и души. Достоевскому необходимо было, чтобы Раскольников зарубил Лизавету, ибо это страдание и искупление. В «Хрусталеве» нужно было изнасиловать генерала — страшно, как это бывает в жизни. Мы и сделали. Без этого не было бы картины. А в «Двадцати днях» — было не нужно. Мы и не делали.
Хотя там была война. Денис Драгунский, научный руководитель Института национального проекта, главный редактор журнала «Космополис» 1. Разумеется, если глядеть с очень высокой колокольни, потоки насилия в искусстве — и на телеэкране прежде всего — связаны с определенными культурными сдвигами. Не столько содержательными психологическими , сколько структурными, формальными, институциональными. Сдвигается и размывается граница между интимным и публичным, между запрещенным и разрешенным. Это, как ни странно, связано с развитием технологий. Но спустимся с высот теоретической культурологии на нашу грешную российскую землю, загаженную телевизионным насилием.
Я говорю именно о ТВ, поскольку в плане воздействия на общество оно сильно обгоняет остальные искусства, в том числе и «важнейшее из». Вряд ли кто из нынешних авторов переплюнет маркиза де Сада. И в смысле жестокости как таковой, и в смысле философии насилия, столь подробно разработанной этим замечательным литератором. Дело в том, что сейчас грубое, примитивное насилие, не отягощенное атеистическими, социологическими, психологическими и т. Насилие в новостях, насилие в бесконечных криминальных хрониках, насилие в телесериалах российского производства… Посредством ТВ происходит общественная легитимация насилия как главного жизненного инструмента. Бесконечные перестрелки, драки, погони, похищения, пытки и трупы, трупы, трупы… Остановить негодяя, завоевать любовь женщины, победить конкурента, получить деньги у должника да просто достичь вполне обыкновенного жизненного успеха стать, например, совладельцем небольшой, но прибыльной торговой фирмы можно только одним способом — убивая. Насилия на свете много, это правда.
Но считать, что мир держится на насилии, — это детское, крайне незрелое восприятие действительности. Агрессия даже не подростковая, а младенческая. Мир держится на созидании и любви, это аксиома. Но мы ее как-то подзабыли за последние десятилетия, пора бы напомнить. Поскольку надо все-таки поднимать страну, окультуривать ее. Но куда там… Очевидно, нравственный и умственный уровень тех, кто производит экранное насилие и впихивает его зрителю, не поднимается над уровнем злого мальчишки. Есть и еще одна сторона дела.
Происходит также легитимация «криминальной составляющей» нашей жизни. Практически нет фильмов про российский бизнес, чтобы там не было уголовщины, причем смачной, не осуждаемой, а становящейся, пардон, делом чести, доблести и геройства. Кто придумал это кошмарное словосочетание «криминальная разборка»? Значит, есть просто преступление, а есть некие «внутренние дела преступного мира». И эти дела с помощью такого термина в сознании людей выводятся за пределы права, за пределы моральных норм. То есть возникает особое социальное пространство, в котором насилие имеет право на существование. Короче говоря, чрезмерность насилия на ТВ формирует его чрезмерность в жизни.
Читатели «Искусства кино» знают лучше других, что черные очки как деталь мафиозного наряда впервые появились в кино, а уж потом в жизни. Иногда говорят: да, мы сами за все хорошее, разумное, доброе и вечное, но зритель хочет смотреть именно про насилие! А вот это — вранье. Перебор насилия на экране — только и исключительно воля продюсеров, их личные соображения по поводу того, что «схавает» наш российский «пипл». Доказать это нетрудно. Насилие в той форме, в которой оно царит на нашем телеэкране, — далеко не предел безнравственности и безответственности. Например, порно будут смотреть еще с большей охотой.
И на все крики: «Куда столько порно?! Или убийство в рамках reality show. Гарантирую, страна прямо-таки прилипнет к экрану, на котором нам покажут, как женщину сначала поймают на улице, потом хорошенько изобьют, изнасилуют во всех возможных формах и остальное время будут медленно и подробно убивать. Со звонками в студию, чтоб зрители давали советы: как вворачивать штопор в висок. Вы понимаете, сколько рекламы на это можно будет повесить? И с мудрым видом сказать: «Зритель требует». В Вашингтоне я видел магазинчик с литературой for, about and by black people.
То есть книги, написанные чернокожими, для чернокожих и про чернокожих. Издержки политкорректности, помноженной на рост расового самосознания. Бог с ними. А вот многие наши сериалы, где чуть что — «бах» и мозги по стенке, я бы назвал так: фильмы про подонков, для подонков и созданные… ну, тоже не самыми лучшими людьми в плане морали. Мне кажется неприемлемым, когда нет эстетического феномена, а есть желание дать побольше рекламы за счет демонстрации насилия. Если музыкант педераст, то это не обязательно Чайковский. Если художник писатель, режиссер изображает насилие и думает, что автоматически попал в компанию Жана Жене, Варлама Шаламова или Тинто Брасса, — он ошибается.
Вышеозначенное и составляет мои размышления о роли насилия в искусстве. Виктор Ерофеев, писатель 1. Я думаю, что в истории не было времен менее жестоких, чем все прочие времена. Жестокость в природе человека, так же как и садизм — удовольствие от жестокости. Однако это табуированные темы. Потому что если мы согласимся что зверь в человеке неискореняем, то мы, по сути дела, уничтожим возможность культуры. Ведь культура основана на борьбе со зверем.
Иное дело, что когда возникает ситуация борьбы, все желают победы. Вот здесь, наверное, и заключается корень проблемы. В прошлые времена искусство зачастую склонялось к изображению слишком быстрых и легких побед. Тот же Достоевский, который занимался злом и которого Михайловский называл «жестоким талантом», все-таки с точки зрения здравого смысла слишком легко приводил нас к победе добра. Раскаявшийся Раскольников, повесившийся Ставрогин… — в мире Достоевского у зла было не так много шансов торжествовать. ХХ век дал новые возможности проанализировать зло: две страшные войны, коммунизм, фашизм… Но дело даже не в этом. Дело в том, что в ХХ веке оптимизм по поводу человеческой природы сменился отчаянием.
Природа человека оказалась еще более запутанной и неприглядной, чем в представлении даже маркиза де Сада. И литература, искусство встали перед дилеммой: или же это зло нужно реально показать, или по-прежнему пребывать в плену прекраснодушных иллюзий. Помимо прочего, возник еще один дополнительный фактор. Дело в том, что зло живописно. Появившись на экране, оно разматывается само по себе, приковывая внимание зрителей. И потому изображение насилия, попав в поп-культуру, лишается философского базиса, зато обретает невероятную привлекательность просто на уровне картинки. То есть тема насилия выпадает из рук культуры.
Если мы согласимся, что есть много поводов для отчаяния — и это правильная позиция, — то изображение насилия в культуре не может быть ограничено. Поп-культура исповедует ту же безграничность, совершенно не понимая, ради чего это делается. То есть существует разрешение, но нет понимания. Главная беда в том, что культура сегодня все больше становится коммерческим проектом и естественно теряет некоторые ценностные ориентиры. Она перестает быть самодостаточной, в нее идут вливания. И в результате может сместиться само понятие «культура». Так что вопрос не в том, какую дозу насилия можно привнести в культуру, а в том, насколько сама культура может устоять в координатах современного мира.
То есть надо беспокоиться по поводу насилия, совершаемого по отношению к самой культуре. Если это насилие будет настолько жестоким, что уничтожит культуру, мы окажемся в другом мире с другим представлением о человеке и т. Если культура устоит — тогда не все потеряно. Ответ тут открытый, может случиться и так, и так. Мы живем в рискованном мире. Это некорректный вопрос. Дело в том, что когда человек талантливый, связывать его любыми цензурными представлениями о том, что такое добро и зло, невозможно, неправильно.
А если человек неталантливый, он всегда работает на внешний эффект и, следовательно, его тоже никак не свяжешь. Но, с другой стороны, фантазмы, которые возникают порой у людей в связи с детьми, это реальность, так же как огромное количество изнасилований и прочих эксцессов. Вопрос опять-таки в том, хотим ли мы скрыть или обнаружить действительное состояние человеческой природы. Природа человеческая содержит в себе любые возможности насилия, в том числе и по отношению к детям. Просто можно показать это одним, или третьим, или десятым образом. Вообще я думаю, что любые рецепты и ограничения по отношению к культуре изначально некорректны, потому что она все время меняет геометрию своего крыла. И мы все время оказываемся в положении людей, которые описывают ситуацию вчерашнего дня.
Мы никогда не знаем, что произойдет завтра. У меня есть роман «Страшный суд» — там огромное, запредельное количество насилия. И это сделано сознательно, потому что только в чрезмерности, в давлении насилия на насилие может возникнуть момент катарсиса, преодоления… Так что я всего этого не боюсь. Я считаю, что страшнее — лицемерить по поводу природы человека. Если мы будем объявлять, как вся русская литература, что человек хорош, а обстоятельства плохи, то мы нанесем непоправимый вред. Неправильный диагноз ведет к смерти. Русская литература поставила неправильный диагноз и кормила нас пирожными гуманизма.
Так что у нас у всех теперь болят зубы… Другое дело, что существует и проблема, так сказать, социальная. Если на ТВ все время идут попсовые фильмы о насилии, то в нашей стране, где очень низкий рейтинг человеческой жизни, подобные фильмы ее рейтинг еще больше снижают. Западный человек от этого некоторым образом защищен, у него есть какие-то моральные обязательства по отношению к себе и другим. Не потому, что его человеческая природа лучше, а потому, что она находится под большим контролем. У нас человеческая природа не контролируется, нет никаких моральных институций — внутренних и внешних, — которые способны ее обуздать. И люди думают, что показ насилия на ТВ дает им карт-бланш на реальное насилие в жизни. Если говорить абстрактно, можно махнуть рукой: ну и ладно.
Но если это касается людей близких или родных, то как ладно?!
Алекс видит, как незнакомый мужчина вдруг неожиданно нападает на свою спутницу, но не решается вступиться. И внимание агрессора уже переключается на Алекс. Сцена изнасилования длится 9 минут, и все эти 9 минут оператор снимает неразрывным кадром. После изнасилования нападающий избивает Алекс до бессознательного состояния.
Изнасилование тем страшнее, что оно возведено в ранг естественного. Перед «ритуалом» они молятся, а во время того, как мужчина насилует служанку, та лежит на коленях жены, не выражая ни протеста, никаких других эмоций. В фильме две сцены изнасилования, совершенных одним и тем же персонажем — Брайсом. Первая — над Джессикой, которая бы слишком пьяна, чтобы сопротивляться, и вторая — над главной героиней Ханной, которая пыталась убежать, но не сумела. Всю сцену мы не видим, наблюдаем только лицо Вонючки, который наблюдает за тем, как насилуют девочку, с которой он вырос.
Там мухи летали кучами, все какие-то толстые, дохли прямо на мне», — призналась актриса Юрию Дудю. Аглая Кузнецова подчеркнула, что во время работы над фильмом Алексей Балабанов давал ей столько времени для моральной подготовки к съемке сцен, сколько ей было нужно. Также артистка отметила, что, вопреки расхожему мнению, не считает картину «Груз 200» чернухой и порнографией. По словам Кузнецовой, в фильме нет крупных планов, а режиссер создает в кадре атмосферу за счет ее нагнетания.
Скандальности ей придает тот факт, что актриса позднее обвинила режиссера Бернардо Бертолуччи в том, что изначально эпизода не было в сценарии и впоследствии она чувствовала себя униженной и изнасилованной, хотя реального секса между актерами на съемках не было.
Мы специально ей ничего не сказали, потому что хотели, чтобы она отреагировала как женщина, а не как актриса. И она была ужасно оскорблена, даже унижена.