А зори здесь тихие В жизни случаются вещи жестокие и непонятные. В этой повести молодые девушки сталкиваются со смертью просто потому, что идёт война. повесть, которую Борис Васильев опубликовал еще в 1969 году. Здесь есть возможность читать онлайн «Борис Васильев: А зори здесь тихие. описание и краткое содержание, автор Борис Васильев, читайте бесплатно онлайн на сайте электронной библиотеки
"А зори здесь тихие" - краткое содержание
Вскоре Бориса Васильева исключили из партии, а затем попросили освободить одну из двух комнат в квартире. Товарищеский суд чести требовал лишить его офицерского звания инженер-капитана. Чтобы отвлечься от происходящего, Борис Васильев начал писать пьесы. Первой стала драма «Танкисты».
Борис Васильев, «Век необычайный» Пятого марта 1953 года скончался Сталин. Через несколько дней Бориса Васильева вызвали в районный комитет партии, все обвинения с него сняли, а за отказ подготовить доклад Васильеву сделали лишь выговор. Театральные пьесы и киносценарии В конце апреля 1953 года Борис Васильев получил ответ от Театра Советской армии.
Заведующий литературной частью Антон Сегеди просил его приехать в театр. На майские праздники автор отправился в Москву. На репетиции, на спектакли, на читки, просто так.
Глядишь, тогда и пьеса получится». Борис Васильев решил посвятить себя литературе и уволился с завода. В 1955 году постановка была готова.
Незадолго до премьеры Политуправление Советской Армии без объяснения причин запретило спектакль — он так и не увидел свет. С печати сняли и тираж журнала «Театр», в котором должны были опубликовать пьесу под новым названием — «Офицеры». Если бы надавали замечаний, я бы растратил уйму времени, пьесу все равно бы угробили в этом ведомстве своих мнений не меняют , а я бы привык доделывать да переделывать по указаниям, слухам, мнениям… Я слушаю только редакторов, устраняю их замечания или принимаю к сведению, но никогда ничего не переделываю во имя, так сказать, сиюминутного момента».
В этом ему помог главный редактор издания «Театр» Николай Погодин — он работал там преподавателем и как раз набирал себе курс. Свой первый киносценарий Васильев написал за три дня. В 1958 году по нему сняли фильм «Очередной рейс» про двух враждующих шоферов.
В мемуарах «Век необычайный» Васильев писал: «В кино я работал с огромным удовольствием не только потому, что с детства любил его, но и понимая, что это — моя единственная литературная школа, в которой я приобрету навыки литературной работы». Драматург написал пьесы-сценарии «Стучите — и откроется», «Веселый тракт», «Начало», «Отчизна моя, Россия» и «Длинный день». В 1960 году он стал членом Союза кинематографистов.
Однако за произведения платили мало.
Наши цели открыты. Деятельность активна. Мы стремимся к внедрению инноваций, которые основываются на постоянном внимании и уважении к нашим читателям.
Так ведь зайцы зажиреют, обленятся, работать перестанут без волков-то. Что тогда?
Своих волков выращивать начнем или из-за границы покупать для страху? Невыгодно им меня кулачить. В дверях остановился. А тебя дочка проводит. Укажет там. Лиза тихо сидела в углу. Охотник был городским, белозубым, еще молодым, и это смущало.
Неотрывно рассматривая его, она вовремя отводила глаза, страшась столкнуться с ним взглядом, боясь, что он заговорит, а она не сможет ответить или ответит глупо. На сеновале было темно, как в погребе. Лиза остановилась у входа, подумала, забрала у гостя тяжелый казенный тулуп и комковатую подушку. По шаткой лестнице поднялась наверх, ощупью разворошила сено, бросила в изголовье подушку. Можно было спускаться, звать гостя, но она, настороженно прислушиваясь, все еще ползала в темноте по мягкому прошлогоднему сену, взбивая его и раскладывая поудобнее. В жизни она бы никогда не призналась себе, что ждет скрипа ступенек под его ногами, хочет суетливой и бестолковой встречи в темноте, его дыхания, шепота, даже грубости. Нет, никаких грешных мыслей не приходило ей в голову: просто хотелось, чтобы вдруг в полную мощь забилось сердце, чтобы пообещалось что-то туманное, жаркое, помаячило бы и — исчезло.
Но никто не скрипел лестницей, и Лиза спустилась. Гость курил у входа, и она сердито сказала, чтобы он не вздумал курить на сеновале. И ушел спать. А Лиза побежала в дом убирать посуду. И пока убирала ее, тщательно, куда медленнее обычного вытирая каждую тарелку, опять со страхом и надеждой ожидала стука в окошко. И опять никто не постучал. Лиза задула лампу и пошла к себе, слушая привычный кашель матери и тяжелый храп выпившего отца.
Каждое утро гость исчезал из дома и появлялся только поздним вечером, голодный и усталый. Лиза кормила его; он ел торопливо, но без жадности, и это нравилось ей. Поев, он сразу же шел на сеновал, а Лиза оставалась, потому что стелить постель больше не требовалось. Так ничего и не подстрелил. Смешно, правда? Больше они не говорили, но, как только он ушел, Лиза кое-как убралась на кухне и юркнула во двор. Долго бродила вокруг сарая, слушала, как вздыхает и покашливает гость, грызла пальцы.
А потом тихо отворила дверь и быстро, боясь передумать, полезла на сеновал. Лиза молчала, сидя где-то совсем рядом с ним в душной темноте сеновала. Он слышал ее изо всех сил сдерживаемое дыхание. Лизе казалось, что он улыбается. Злилась, ненавидела его и себя и сидела. Она не знала, зачем сидит, как не знала и того, зачем шла сюда. Она почти никогда не плакала, потому что была одинока и привыкла к этому, и теперь ей больше всего на свете хотелось, чтобы ее пожалели.
Чтобы говорили ласковые слова, гладили по голове, утешали и — в этом она себе не признавалась, — может быть, даже поцеловали. Но не могла же она признаться, что последний раз ее целовала мама пять лет назад и что поцелуй нужен ей сейчас как залог того прекрасного завтрашнего дня, ради которого она жила на земле. И зевнул. Длинно, равнодушно, с завыванием. Лиза, кусая губы, метнулась вниз, больно ударилась коленкой о лестницу и вылетела во двор, с силой хлопнув дверью. Утром она слышала, как отец запрягал казенного Дымка, как гость прощался с матерью, как скрипели ворота. Лежала, прикидываясь спящей, а из-под закрытых век ползли слезы.
В обед вернулся подвыпивший отец. Со стуком высыпал на стол колючие куски синеватого колотого сахара, сказал с удивлением: — А он птица, гость-то наш! Сахару велел нам отпустить, во как. А мы его в сельпе-то своем уж год не видали. Целых три кило сахару! Потом он замолчал, долго хлопал себя по карманам и из кисета достал смятый клочок бумаги. В лесу совсем одичаешь.
В августе приезжай, устрою в техникум с общежитием». Подпись и адрес. И больше ничего — даже привета. Через месяц умерла мать. Всегда угрюмый, отец теперь совсем озверел, пил втемную, а Лиза по-прежнему ждала завтрашнего дня, покрепче запирала на ночь двери от отцовских дружков. Но отныне этот завтрашний день прочно был связан с августом, и, слушая пьяные крики за стеной, Лиза в тысячный раз перечитывала затертую до дыр записку. Но началась война, и вместо города Лиза попала на оборонные работы.
Все лето рыла окопы и противотанковые укрепления, которые немцы аккуратно обходили, попадала в окружения, выбиралась из них и снова рыла, с каждым разом все дальше и дальше откатываясь на восток. Поздней осенью она оказалась где-то за Валдаем, прилепилась к зенитной части и поэтому бежала сейчас на 171-й разъезд… Васков понравился Лизе сразу: когда стоял перед их строем, растерянно моргая еще сонными глазами. Понравилось его твердое немногословие, крестьянская неторопливость и та особая, мужская основательность, которая воспринимается всеми женщинами как гарантия незыблемости семейного очага. А случилось так, что вышучивать коменданта стали все: это считалось хорошим тоном. Лиза не участвовала в подобных разговорах, но когда всезнающая Кирьянова со смехом объявила, что старшина не устоял перед прелестями квартирной хозяйки, Лиза вдруг вспыхнула: — Неправда это! В душку военного втюрилась! Тут все загалдели, захохотали, а Лиза разревелась и убежала в лес.
Плакала на пеньке, пока ее не отыскала Рита Осянина. Проще жить надо. Проще, понимаешь? Но Лиза жила, задыхаясь от застенчивости, а старшина — от службы, и никогда бы им и глазами-то не столкнуться, если бы не этот случай. И поэтому Лиза летела через лес как на крыльях. И, думая о нем, она проскочила мимо приметной сосны, а когда у болота вспомнила о слегах, возвращаться уже не хотелось. Все кругом было в буреломе, сухостоях и валежнике, и Лиза быстро подобрала подходящую жердь.
Перед тем как лезть в дряблую жижу, она затаенно прислушалась, а потом деловито сняла с себя юбку. Привязав ее к вершине жерди, заботливо подоткнула гимнастерку под ремень и, подтянув голубые казенные рейтузы, шагнула в болото. На этот раз никто не шел впереди, расталкивая грязь. Жидкое месиво цеплялось за бедра, волоклось за ней, и Лиза с трудом, задыхаясь и раскачиваясь, продвигалась вперед. Шаг за шагом, цепенея от ледяной воды и не спуская глаз с двух сосенок на островке. Но не грязь, не холод, не живая, дышащая под ногами почва были ей страшны. Страшным было полное одиночество, мертвая загробная тишина, повисшая над бурым болотом.
Лиза ощущала почти животный ужас, и ужас этот не только не исчезал, а с каждым шагом все больше и больше накапливался в ней, и она дрожала беспомощно и жалко, боясь оглянуться, сделать лишнее движение или хотя бы громко вздохнуть. Она плохо помнила, как выбралась на островок. Вползла на коленях, ткнулась ничком в прелую траву и заплакала. Всхлипывала, размазывая слезы по толстым щекам, дрожа от холода, одиночества и омерзительного липучего страха. Вскочила вдруг — и слезы уже не текли. Шмыгая носом, прошла островок, прицелилась, как двигаться дальше, и, не отдохнув, не успокоившись, не собравшись с духом и силами, полезла в топь. Поначалу было неглубоко, и Лиза успела отдышаться и даже повеселела.
Последний кусок оставался, и каким бы трудным он ни был, дальше шла суша, твердая, родная земля с травой и деревьями. И Лиза уже думала, где бы ей помыться, вспоминала все лужи да бочажки по дороге и прикидывала, стоит ли полоскать одежду или уж дотерпеть до разъезда. Там ведь совсем пустяк оставался, дорогу она хорошо запомнила со всеми ее поворотами и смело рассчитывала за час-полтора добежать до своих. Идти труднее стало, топь до колен добралась, но теперь с каждым рывком приближался берег, и Лиза уже отчетливо, до трещинок видела пень, с которого старшина тогда в болото сиганул. Смешно сиганул, неуклюже: чуть на ногах устоял. И Лиза опять начала думать о Васкове и даже заулыбалась. Споют они, обязательно даже споют, когда выполнит комендант боевой приказ и вернется на разъезд.
Только схитрить придется, схитрить и выманить его вечером в лес. А там… Там поглядим, кто сильнее: она или квартирная хозяйка, у которой всего-то достоинств, что под одной крышей со старшиной… Огромный бурый пузырь гулко вспучился перед нею. Это было так неожиданно, что Лиза, не успев вскрикнуть, инстинктивно шарахнулась в сторону. Всего на шаг в сторону, а ноги сразу потеряли опору, повиснув где-то в холодной зыбкой пустоте, и топь мягкими тисками сдавила бедра. Давно копившийся ужас вдруг разом выплеснулся наружу, острой болью отдавшись в сердце. Пытаясь во что бы то ни стало удержаться, выкарабкаться на тропу, Лиза всей тяжестью навалилась на шест. Сухая жердина звонко хрустнула, и Лиза лицом вниз упала в холодную жидкую грязь.
Земли не было. Ноги медленно, страшно медленно тащило вниз, руки без толку гребли топь, и Лиза, задыхаясь, извивалась в жидком месиве. А тропа была где-то совсем рядом: шаг, полшага до нее, но эти полшага уже невозможно было сделать. На помощь!.. Жуткий одинокий крик долго звенел над равнодушным ржавым болотом. Взлетал к вершинам сосен, путался в молодой листве ольшаника, падал до хрипа и снова из последних сил взлетал к безоблачному небу. Лиза долго видела это синее прекрасное небо.
Хрипя, выплевывала грязь и тянулась, тянулась к нему, тянулась и верила. Над деревьями медленно всплыло солнце, лучи упали на болото, и Лиза в последний раз увидела его свет — теплый, нестерпимо яркий, как обещание завтрашнего дня. И до последнего мгновения верила, что это завтра будет и для нее… 8 Пока хохотали да закусывали понятное дело, сухим пайком , противник далеко оторвался. Драпанул, проще говоря, от шумного берега, от звонких баб да невидимых мужиков, укрылся в лесах, затаился и — как не было. Это Васкову не нравилось. Опыт он имел не только боевой, а еще и охотничий и отлично понимал, что врага да медведя с глазу спускать не годится. Леший его ведает, что он там еще напридумал, куда рванется, где оставит секреты.
Тут же выходило прямо как на плохой облоге, когда не поймешь, кто за кем охотится: ты за медведем или медведь за тобой. И чтобы такого не случилось, старшина девчат на берегу оставил, а сам с Осяниной произвел поиск. Я стал — ты стала, я лег — ты легла. С немцем в хованки играть — почти как со смертью, так что в ухи вся влезь. В ухи да в глаза. Сам он впереди держался. От куста к кусту, от скалы к скале.
До боли в заросли всматривался, ухом к земле приникал, воздух нюхал — весь взведенный был, как граната. Высмотрев все и до звона наслушавшись, чуть рукой шевелил — и Осянина тут же к нему подбиралась. Молча вдвоем слушали, не хрустнет ли где валежник, не заблажит ли дура сорока, и опять старшина, пригнувшись, тенью скользил вперед, в следующее укрытие, а Рита оставалась на месте, слушая за двоих. Так прошли они гряду, выбрались на основную позицию, а потом — в соснячок, по которому Бричкина утром, немцев обойдя, к лесу вышла. Все было пока тихо и мирно, словно и не существовало в природе никаких диверсантов, но Федот Евграфыч не позволял думать так ни себе, ни младшему сержанту. За соснячком лежал мшистый, весь в валунах пологий берег Легонтова озера. Бор начинался, отступя от него, на взгорке, и к нему вел корявый березняк да редкие хороводы приземистых елок.
Здесь старшина задержался: биноклем кустарник обшарил, послушал, а потом, привстав, долго нюхал слабый ветерок, что сползал по откосу к озерной глади. Рита, не шевелясь, покорно лежала рядом, с досадой чувствуя, как медленно намокает во мху одежда. Только все ли шестнадцать?.. Подумав, он аккуратно прислонил к сосенке винтовку, подтянул ремень — туже некуда, присел. Слушай вот что. Ежели стрельба поднимется — немедля, в ту же секунду, уходи. Забирай девчат и уходи, и топайте прямиком на восток аж до канала.
Там насчет немца доложишь, хотя, мыслю я, знать они об этом уже будут, потому как Лизавета Бричкина вот-вот должна до разъезда добежать. Все поняла? Уж если обнаружат меня, стало быть, живым не выпустят, в том не сомневайся. И потому сразу же уходи. Ясен приказ? Рита нахмуренно молчала. Старшина усмехнулся и, пригнувшись, побежал к ближайшему валуну.
Рита все время смотрела ему вслед, но так и не заметила, когда же он исчез: словно растворился вдруг среди серых замшелых валунов. Юбка и рукава гимнастерки промокли насквозь; она полежала еще немного, а потом отползла назад и села на камень, настороженно вслушиваясь в мирный шум леса. Ждала она почти спокойно, твердо веря, что ничего не может случиться. Все ее воспитание было направлено к тому, чтобы ждать только счастливых концов: сомнение в удаче для ее поколения равнялось почти предательству. Ей случалось, конечно, ощущать и страх и неуверенность, но внутреннее убеждение в благополучном исходе было всегда сильнее реальных обстоятельств. Но как Рита ни прислушивалась, как ни ожидала, Федот Евграфыч появился неожиданно и беззвучно: чуть дрогнули сосновые лапы. Молча взял винтовку, кивнул ей, нырнул в чащу.
Остановился уже в скалах. Никудышный боец. Говорил он не зло, а озабоченно, и Рита улыбнулась: — Почему же? А приказано было лежать. Десяток человек пищу принимают — видал их. Двое в секрете справа: остальные, надо полагать, службу с других концов несут. Устроились вроде надолго: носки у костра сушат.
Так что самое время нам расположение менять. Я тут по камням полазаю, огляжусь, а ты, Маргарита, дуй за бойцами. И скрытно — сюда. И чтоб смеху — ни-ни! И вещички, само собой. Пока Осянина за бойцами бегала, Васков все близкие и дальние каменья на животе излазал. Высмотрел, выслушал, вынюхал все, но ни немцев, ни немецкого духу нигде не чуялось, и старшина маленько повеселел.
Ведь уже по всем расчетам выходило, что Лиза Бричкина вот-вот до разъезда доберется, доложит, и заплетется вокруг диверсантов невидимая сеть облавы. К вечеру — ну, самое позднее, к рассвету! Подальше, чтоб мата не слыхали, потому как без рукопашной тут не обойдется. И опять он своих бойцов издали определил. Вроде и не шумели, не брякали ничем, не шептались, а — поди ж ты! То ли пыхтели они здорово от усердия, то ли одеколоном вперед них несло, а только Федот Евграфыч втихаря порадовался, что нет у диверсантов настоящего охотника-промысловика. Курить до тоски хотелось, потому как третий, поди, час лазал он по скалам да рощицам, от соблазна кисет на валуне оставив, у девчат.
Встретил их, предупредил, чтоб помалкивали, и про кисет спросил. А Осянина только руками всплеснула. Крякнул старшина: ах ты, женский пол беспамятный, леший тебя растряси! Был бы мужской — чего уж проще: загнул бы Васков в семь накатов с переборами и отправил бы растяпу назад за кисетом. А тут улыбку пришлось пристраивать. Махорка имеется. Сидор-то мой не забыли, случаем?
Я знаю, где он лежит!.. Товарищ переводчик!.. Какое там: только сапоги затопали… А топали сапоги потому, что Соня Гурвич доселе никогда их не носила и по неопытности получила в каптерке на два номера больше. Когда сапоги по ноге, они не топают, а стучат: это любой кадровик знает. Но Сонина семья была штатской, сапог там вообще не водилось, и даже Сонин папа не знал, за какие уши их надо тянуть. И хотя папа был простым участковым врачом, а совсем не доктором медицины, дощечку не снимали, так как ее подарил дедушка и сам привинтил к дверям. Привинтил потому, что его сын стал образованным человеком и об этом теперь должен был знать весь город Минск.
А еще висела возле дверей ручка от звонка, и ее надо было все время дергать, чтобы звонок звонил. И сквозь все Сонино детство прошел этот тревожный дребезг: днем и ночью, зимой и летом. Папа брал чемоданчик и в любую погоду шел пешком, потому что извозчик стоил дорого. А вернувшись, тихо рассказывал о туберкулезах, ангинах и малярии, и бабушка поила его вишневой наливкой. У них была очень дружная и очень большая семья: дети, племянники, бабушка, незамужняя мамина сестра, еще какая-то дальняя родственница, и в доме не было кровати, на которой спал бы один человек, а кровать, на которой спали трое, была. Еще в университете Соня донашивала платья, перешитые из платьев сестер: серые и глухие, как кольчуги. И долго не замечала их тяжести, потому что вместо танцев бегала в читалку и во МХАТ, если удавалось достать билет на галерку.
А заметила, сообразив, что очкастый сосед по лекциям совсем не случайно пропадает вместе с ней в читальном зале. Это было уже спустя год, летом. А через пять дней после их единственного и незабываемого вечера в Парке культуры и отдыха имени Горького сосед подарил ей тоненькую книжечку Блока и ушел добровольцем на фронт. Да, Соня и в университете носила платья, перешитые из платьев сестер. Длинные и тяжелые, как кольчуги… Недолго, правда, носила: всего год. А потом надела форму. И сапоги на два номера больше.
В части ее почти не знали: она была незаметной и исполнительной и попала в зенитчицы случайно. Фронт сидел в глухой обороне, переводчиков хватало, а зенитчиц — нет. Вот ее и откомандировали вместе с Женькой Комельковой после того боя с «мессерами». И, наверно, поэтому ее голос услыхал один старшина. Прислушались: тишина висела над грядой, только чуть посвистывал ветер. Далекий, слабый, как вздох, голос больше не слышался, но Васков, напрягшись, все ловил и ловил его, медленно каменея лицом. Странный выкрик этот словно застрял в нем, словно еще звучал, и Федот Евграфыч, холодея, уже догадывался, уже знал, что он означает.
Глянул стеклянно, сказал чужим голосом: — Комелькова, за мной. Остальным здесь ждать. Васков тенью скользил впереди, и Женька, задыхаясь, еле поспевала за ним. Но главное, Женька столько сил отдавала тишине, что на остальное почти ничего не оставалось. А старшина весь заостренный был, на тот крик заостренный. Единственный, почти беззвучный крик, который уловил он вдруг, узнал и понял.
Лиза Бричкина. В годы создания книги и фильма, люди еще очень остро помнили ужасы войны, у многих оставался живой след военных событий. Народ был патриотически настроен, и это чувство было искренним. Равнодушных к трагическим судьбам девушек не было. Нет равнодушных и сейчас. При создании образов зенитчиц Васильев использовал наблюдения над реальными женщинами. В основном у писателя получились собирательные персонажи, в которых воплотились черты различных радисток, разведчиц, медсестёр и даже одноклассниц писателя. Интеллигентную еврейку Соню Гурвич, знающую немецкий язык, прозаик преимущественно «списал» с собственной жены — Зори Поляк, с которой познакомился во время учёбы в Военной академии бронетанковых войск. Соня описывается как скромная тихая девушка — такой была и Зоря Альбертовна, ставшая музой для Васильева до конца его дней. Первая публикация повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие…» состоялась в августовском номере журнала «Юность» в 1969 году. До сих пор это произведение возглавляет список лучших книг о Великой Отечественной войне. В 1969 году журнал "Юность" опубликовал повесть Бориса Васильева "А зори здесь тихие". Уже в 1971 году повесть была поставлена в театре на Таганке, где режиссером выступил Юрий Любимов. В том же году к съемкам фильма приступил Станислав Ростоцкий. В 1972 г. Режиссер посвятил его медсестре, спасшей его от смерти на фронте. В следующем году фильм был номинирован на «Оскар» в номинации «Лучший фильм на иностранном языке», став четвертым из девяти фильмов советского кинематографа, удостоенных такой привилегии.
Борис Васильев "А зори здесь тихие"
Популярность писателю принесла повесть «А зори здесь тихие», которая была поставлена на сцене театра на Таганге Ю. Любимовым, а в 1972 году была экранизирована С. Ростоцким. О сервисе Прессе Авторские права Связаться с нами Авторам Рекламодателям Разработчикам Условия использования Конфиденциальность Правила и безопасность Как работает YouTube Тестирование новых функций. «А зори здесь тихие» — произведение, написанное Борисом Васильевым, повествующее о судьбах пяти девушек-зенитчиц и их командира в годы Второй мировой войны.
"А зори здесь тихие" - краткое содержание
| ►▒"А зори здесь тихие..." Борис Васильев | Герои повести "А зори здесь тихие" Бориса Васильева Федот Евграфович Васков – комендант небольшого военного подразделения – разъезда №171. |
| 11 класс - Литература - Борис Васильев. Повесть «А зори здесь тихие…» - YouTube | Повесть «А зори здесь тихие» Бориса Львовича Васильева впервые была напечатана в 1969 году в журнале «Юность» и сразу сделала автора известным. |
| Подвиги героев Великой Отечественной увековечены в кино. Фильм «А зори здесь тихие...» | Кратко пересказываем «А зори здесь тихие» – историю о старшине и пяти храбрых зенитчицах, которые вступили в неравный бой с врагом. |
| Откуда Борис Васильев взял сюжет для "А зори здесь тихие..." | Всего через год повесть «А зори здесь тихие» была поставлена на сцене театра на Таганке и стала одной из самых известных постановок 1970-х годов. |
| Читаем вслух: Борис Васильев «А зори здесь тихие» | Повесть Бориса Васильева «А зори здесь тихие» основана на реальных событиях и является одним из самых проникновенных и трагических произведений о Великой Отечественной войне. |
"Весна, которой не было", или история одной книги
Когда началась Великая Отечественная Война, он едва закончил 9-й класс. Борис Львович воевал под Смоленском, получил контузию, и потому знал о фронтовой жизни не понаслышке. Литературным трудом он увлекся в 50-е годы, занимался написанием пьес и сценариев. За прозаические повести писатель взялся лишь спустя 10 лет. Главные герои повести "А зори здесь тихие" Далее представлены краткие характеристики и судьбы главных персонажей повести: старшины Васкова и пятерых героинь - зенитчиц. Васков Федот Евграфыч Старшина, в командование которого поступили зенитчицы, занимал комендантское положение на 171-м железнодорожном разъезде. Ему 32 года, но девушки дали ему прозвище «старик» за несговорчивый характер.
До войны был обычным мужиком из деревни, имел 4 класса образования, в 14 лет вынужден был стать единственным кормильцем в семье. Сын Васкова, которого он отсудил у бывшей жены после развода, умер до начала войны. Гурвич Соня Простая стеснительная девушка из большой семьи, родилась и выросла в Минске. Ее отец работал участковым врачом. До войны она успела проучиться год в МГУ на переводчика, бегло говорила по-немецки. Первой любовью Сони был студент-очкарик, занимавшийся в библиотеке за соседним столом, с которым они робко общались.
Когда началась война, в связи с избытком переводчиков на фронте, Соня попала в школу для зенитчиков, а потом в отряд Федота Васкова. Девушка очень любила стихи, заветной мечтой ее было снова повидать своих многочисленных домочадцев. В ходе разведывательной операции Соню убил немец двумя ударами ножа в грудь. Бричкина Елизавета Деревенская девушка, дочь лесника. С 14 лет вынуждена была оставить учебу и ухаживать за неизлечимо больной матерью. Мечтала поступить в техникум, поэтому после смерти мамы, следуя совету одного из отцовских друзей, собиралась переехать в столицу.
Но ее планам не суждено было сбыться, их скорректировала война - Лиза отправилась на фронт. Хмурый сержант Васков сразу вызвал в девушке большую симпатию. Во время вылазки на разведку Лиза была отправлена через болото за подмогой, но слишком торопилась и утонула. Спустя некоторое время, ее юбку на болоте найдет Васков, тогда он поймет, что остался без подмоги. Комелькова Евгения Веселая и красивая рыжеволосая девушка. Немцы расстреляли всех членов ее семьи, беспощадная расправа произошла прямо на Жениных глазах.
Уберегла девушку от гибели ее соседка. Горя желанием отомстить за гибель родных, Женя подалась в зенитчицы. Привлекательная внешность девушки и задорный характер сделали ее объектом ухаживаний полковника Лужина, поэтому начальство, чтобы прервать роман, перенаправило Женю в женский отряд, так она попала под командование Васкова. В разведке Женя дважды проявила бесстрашие и героизм. Она спасла своего командира, когда он боролся с немцем. А затем, подставив себя под пули, увела немцев от места, где спрятались старшина и ее раненая подруга Рита.
Четвертак Галина Очень молодая и восприимчивая девушка, отличалась низким ростом и привычкой сочинять истории и небылицы. Выросла в детском доме и даже не имела своей фамилии. Из-за ее маленького роста престарелый завхоз, который относился к Гале по-дружески, придумал ей фамилию Четвертак. До призыва девушка почти успела закончить 3 курса библиотечного техникума. Во время разведывательной операции Галя не смогла справиться со страхом и выскочила из прикрытия, попав под немецкие пули. Осянина Маргарита Старшее лицо по взводу, Рита отличалась серьезностью, была весьма сдержана и редко улыбалась.
В девичестве она носила фамилию Муштакова. В самом начале войны погиб ее муж, лейтенант Осянин. Желая отомстить за гибель родного человека, Рита отправилась на фронт. Своего единственного сына Альберта она отдала на воспитание матери. Гибель Риты стала последней из пятерых девушек в разведке. Она застрелилась, понимая, что смертельно ранена и является непосильной обузой для своего командира Васкова.
Готовьтесь… А что готовьтесь-то? На тот свет разве! Так для этого времени чем меньше, тем лучше… Ну, он, однако, готовился. Взял из сидора гранату, наган вычистил, финку на камне наточил. Вот и вся подготовка: у девчат и этого занятия не было.
Шушукались чего-то, спорили в сторонке. Потом к нему подошли: — Товарищ старшина, а если бы они лесорубов встретили? Не понял Васков: каких лесорубов? Они объяснять взялись, и — сообразил комендант. Сообразил: часть — какая б ни была — границы расположения имеет.
Точные границы: и соседи известны, и посты на всех углах. А лесорубы — в лесу они. Побригадно разбрестись могут: ищи их там, в глухоте. Станут их немцы искать? Ну, вряд ли: опасно это.
Чуть где проглядишь — и все, засекут, сообщат, куда надо. Потому никогда не известно, сколько душ лес валит, где они, какая у них связь. За речушкой прямо от воды шел лес — непролазная темь осинников, бурелома, еловых чащоб. В двух шагах здесь человеческий глаз утыкался в живую стену подлеска, и никакие цейсовские бинокли не могли пробиться сквозь нее, уследить за ее изменчивостью, определить ее глубину. Вот это-то место и имел в соображении Федот Евграфыч, принимая к исполнению девичий план.
В самом центре, чтоб немцы прямо в них уперлись, он Четвертак и Гурвич определил. Велел костры палить подымнее, кричать да аукаться, чтоб лес звенел. А из-за кустов не слишком все же высовываться: ну, мелькать там, показываться, но не очень. И сапоги велел снять. Сапоги, пилотки, ремни — все, что форму определяет.
Судя по местности, немцы могли попробовать обойти эти костры только левее: справа каменные утесы прямо в речку глядели, здесь прохода удобного не было, но чтобы уверенность появилась, он туда Осянину поставил. С тем же приказом: мелькать, шуметь да костер палить. А тот, левый фланг, на себя и Комелькову взял: другого прикрытия не было. Тем более, что оттуда весь плес речной проглядывался: в случае, если бы фрицы все ж таки надумали переправляться, он бы двух-трех отсюда свалить успел, чтобы девчата уйти смогли, разбежаться. Времени мало оставалось, и Васков, усилив караул еще на одного человека, с Осяниной да Комельковой спешно занялся подготовкой.
Пока они для костров хворост таскали, он, не таясь пусть слышат, пусть готовы будут! Выбирал повыше, пошумнее, дорубал так, чтоб от толчка свалить, и бежал к следующему. Пот застилал глаза, нестерпимо жалил комар, но старшина, задыхаясь, рубил и рубил, пока с передового секрета Гурвич не прибежала. Замахала с той стороны. За деревьями мелькайте, не за кустами.
И орите позвончее… Разбежались его бойцы. Только Гурвич да Четвертак на том берегу копошились. Четвертак все никак бинты развязать не могла, которыми чуню ее прикручивали. Старшина подошел: — Погоди, перенесу. Вода — лед, а у тебя хворь еще держится.
Примерился, схватил красноармейца в охапку пустяк: пуда три, не боле. Она рукой за шею обняла, вдруг краснеть с чего-то надумала. Залилась аж до шеи: — Как с маленькой вы… Хотел старшина пошутить с ней — ведь не чурбак нес все-таки, — а сказал совсем другое: — По сырому не особо бегай там. Вода почти до колен доставала — холодная, до рези. Впереди Гурвич брела, юбку подобрав.
Мелькала худыми ногами, для равновесия размахивая сапогами. Оглянулась: — Ну и водичка — бр-р! И юбку сразу опустила, подолом по воде волоча. Комендант крикнул сердито: — Подол подбери! Остановилась, улыбаясь: — Не из устава команда, Федот Евграфыч… Ничего, еще шутят!
Это Васкову понравилось, и на свой фланг, где Комелькова уже костры поджигала, он в хорошем настроении прибыл. Заорал что было сил: — Давай, девки, нажимай веселей! Старшина тоже иногда покрикивал, чтоб и мужской голос слышался, но чаще, затаившись, сидел в ивняке, зорко всматриваясь в кусты на той стороне. Долго ничего там уловить было невозможно. Уже и бойцы его кричать устали, уже все деревья, что подрублены были, Осянина с Комельковой свалили, уже и солнце над лесом встало и речку высветило, а кусты той стороны стояли недвижимо и молчаливо.
Леший их ведает, может, и ушли. Васков не стереотруба, мог и не заметить, как к берегу они подползали. Они ведь тоже птицы стреляные — в такое дело не пошлют кого ни попадя… Это он подумал так. А сказал коротко: — Годи. И снова в кусты эти, до последнего прутика изученные, глазами впился.
Так глядел, что слеза прошибла. Моргнул, протер ладонью и — вздрогнул: почти напротив, через речку, ольшаник затрепетал, раздался, и в прогалине ясно обозначилось заросшее ржавой щетиной молодое лицо. Федот Евграфыч руку назад протянул, нащупал круглое колено, сжал. Комелькова уха его губами коснулась: — Вижу… Еще один мелькнул, пониже. Двое выходили к берегу, без ранцев, налегке.
Выставив автоматы, обшаривали глазами голосистый противоположный берег. Екнуло сердце Васкова: разведка! Значит, решились все-таки прощупать чащу, посчитать лесорубов, найти меж ними щелочку. К черту все летело, весь замысел, все крики, дымы и подрубленные деревья: немцы не испугались. Сейчас переправятся, юркнут в кусты, змеями выползут на девичьи голоса, на костры и шум.
Пересчитают по пальцам, разберутся и… и поймут, что обнаружены. Федот Евграфыч плавно, ветку боясь шевельнуть, достал наган. Уж этих-то двух он верняком прищучит, еще в воде, на подходе. Конечно, шарахнут по нему тогда, из всех оставшихся автоматов шарахнут, но девчата, возможное дело, уйти успеют, затаиться. Только бы Комелькову отослать… Он оглянулся: стоя сзади него на коленях, Евгения зло рвала через голову гимнастерку.
Швырнула на землю, вскочила, не таясь. Федот Евграфыч зачем-то схватил ее гимнастерку, зачем-то прижал к груди. А пышная Комелькова уже вышла на каменистый, залитый солнцем плес. Дрогнули ветки напротив, скрывая серо-зеленые фигуры, Евгения неторопливо, подрагивая коленками, стянула юбку, рубашку и, поглаживая руками черные трусики, вдруг высоким, звенящим голосом завела-закричала: Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой… Ах, хороша она была сейчас, чудо как хороша! Высокая, белотелая, гибкая — в десяти метрах от автоматов.
Оборвала песню, шагнула в воду и, вскрикивая, шумно и весело начала плескаться. Брызги сверкали на солнце, скатываясь по упругому, теплому телу, а комендант, не дыша, с ужасом ждал очереди. Вот сейчас, сейчас ударит — и переломится Женька, всплеснет руками и… Молчали кусты. Схватил топор, отбежал, яростно рубанул сосну. Нажал плечом, положил на сухой ельник, чтоб шуму больше было.
Задыхаясь, метнулся назад, на то место, откуда наблюдал, выглянул. Женька уже на берегу стояла — боком к нему и к немцам. Спокойно натягивала на себя легкую рубашку, и шелк лип, впечатывался в тело и намокал, становясь почти прозрачным под косыми лучами бьющего из-за леса солнца. Она, конечно, знала об этом, знала и потому неторопливо, плавно изгибалась, разбрасывая по плечам волосы. И опять Васкова до черного ужаса обожгло ожидание очереди, что брызнет сейчас из-за кустов, ударит, изуродует, сломает это буйно-молодое тело.
Сверкнув запретно белым, Женька стащила из-под рубашки мокрые трусики, отжала их и аккуратно разложила на камнях. Села рядом, вытянув ноги, подставила солнцу до земли распущенные волосы. А тот берег молчал. Молчал, и кусты нигде не шевелились, и Васков, как ни всматривался, не мог понять, там ли еще немцы или уже отошли. Гадать было некогда, и комендант, наскоро скинув гимнастерку, сунул в карман галифе наган и, громко ломая валежник, пошел на берег.
Вылез из кустов на открытое место — сердце чуть ребра не выламывало от страха. Подошел к Комельковой: — Из района звонили, сейчас машина придет. Так что одевайся. Хватит загорать. Поорал для той стороны, а что Комелькова ответила — не расслышал.
Он весь туда был сейчас нацелен, на немцев, в кусты. Так был нацелен, что казалось ему, шевельнись листок, и он услышит, уловит, успеет вот за этот валун упасть и наган выдернуть. Но пока вроде ничего там не шевелилось. Женька потянула его за руку, он рядом сел и вдруг увидел, что она улыбается, а глаза настежь распахнутые, ужасом полны, как слезами. И ужас этот живой и тяжелый, как ртуть.
Она что-то еще говорила, даже смеялась, но Федот Евграфыч ничего не мог слышать. Увести ее, увести за кусты надо было немедля, потому что не мог он больше каждое мгновение считать, когда ее убьют. Но чтоб легко все было, чтоб фрицы проклятые недоперли, что игра все это, что морочат им головы их немецкие, надо было что-то придумать. Васков сперва по бережку побегал, от нее уворачиваясь, а потом за кусты скользнул и остановился, только когда в лес углубился. И хватит с огнем играться!
Ругнуться хотел, оглянулся — а боец Комелькова, закрывши лицо, скорчившись, сидела на земле, и круглые плечи ее ходуном ходили под узкими ленточками рубашки… Это потом они хохотали. Потом — когда узнали, что немцы ушли. Хохотали над охрипшей Осяниной, над Гурвич, что юбку прожгла, над чумазой Четвертак, над Женькой, как она фрицев обманывала, над ним, старшиной Васковым. До слез, до изнеможения хохотали, и он смеялся, забыв вдруг, что старшина по званию, а помня только, что провели немцев за нос, лихо провели, озорно, и что теперь немцам этим в страхе и тревоге вокруг Легонтова озера сутки топать. И пока они занимались этими бабскими делами, старшина, как положено, сидел в отдалении, курил, ждал, когда к столу покличут, и устало думал, что самое страшное позади… 7 Лиза Бричкина все девятнадцать лет прожила в ощущении завтрашнего дня.
Каждое утро ее обжигало нетерпеливое предчувствие ослепительного счастья, и тотчас же выматывающий кашель матери отодвигал это свидание с праздником на завтрашний день. Не убивал, не перечеркивал — отодвигал. Лиза шла во двор задавать корм поросенку, овцам, старому казенному мерину. Умывала, переодевала и кормила с ложечки мать. Готовила обед, прибирала в доме, обходила отцовские квадраты и бегала в ближнее сельпо за хлебом.
Подружки ее давно кончили школу: кто уехал учиться, кто уже вышел замуж, а Лиза кормила, мыла, скребла и опять кормила. И ждала завтрашнего дня. Завтрашний этот день никогда не связывался в ее сознании со смертью матери. Она уже с трудом помнила ее здоровой, но в саму Лизу было вложено столько человеческих жизней, что представлению о смерти просто не хватало места. В отличие от смерти, о которой с такой нудной строгостью напоминал отец, жизнь была понятием реальным и ощутимым.
Она скрывалась где-то в сияющем завтра, она пока обходила стороной этот затерянный в лесах кордон, но Лиза знала твердо, что жизнь эта существует, что она предназначена для нее и что миновать ее невозможно, как невозможно не дождаться завтрашнего дня. А ждать Лиза умела. С четырнадцати лет она начала учиться этому великому женскому искусству. Вырванная из школы болезнью матери; ждала сначала возвращения в класс, потом — свидания с подружками, потом — редких свободных вечеров на пятачке возле клуба, потом… Потом случилось так, что ей вдруг нечего оказалось ждать. Подружки ее либо еще учились, либо уже работали и жили вдали от нее, в своих интересах, которые со временем она перестала ощущать.
Парни, с которыми когда-то так легко и просто можно было потолкаться и посмеяться в клубе перед сеансом, теперь стали чужими и насмешливыми. Лиза начала дичиться, отмалчиваться, обходить сторонкой веселые компании, а потом и вовсе перестала ходить в клуб. Так уходило ее детство, а вместе с ним и старые друзья. А новых не было, потому что никто, кроме дремучих лесников, не заворачивал на керосиновые отсветы их окошек. И Лизе было горько и страшно, ибо она не знала, что приходит на смену детству.
В смятении и тоске прошла глухая зима, а весной отец привез на подводе охотника. У нас мать помирает. За дощатой стеной надсадно бухала мать. Лиза бегала в погреб за капустой, жарила яичницу и слушала. Говорил больше отец.
Стаканами вливал в себя водку, пальцами хватал из миски капусту, пихал в волосатый рот и, давясь, говорил и говорил: — Ты погоди, погоди, мил человек. Жизнь, как лес, прореживать надо, чистить, так выходит? Сухостой там, больные стволы, подлесок. Дурную траву с поля вон. Ежели лес, то мы, лесники, понимаем.
Тут мы понимаем, ежели это лес. А ежели это жизнь? Ежели теплое, бегает да пишшит? А почему мешает? По совести это?
Погоди ржать, погоди, мил человек! Взялись мы за это всенародно и всенародно же перестреляли всех волков во всей России. Бегать им надо, зверью-то, чтоб в здоровье существовать. Бегать, мил человек, понятно? А чтоб бегать, страх нужен, страх, что тебя сожрать могут.
Конечно, можно жизнь в один цвет пустить. Только зачем? Для спокойствия? Так ведь зайцы зажиреют, обленятся, работать перестанут без волков-то. Что тогда?
Своих волков выращивать начнем или за границей покупать для страху? Невыгодно им меня кулачить. В дверях остановился. А тебя дочка проводит. Укажет там.
Лиза тихо сидела в углу. Охотник был городским, белозубым, еще молодым, и это смущало. Неотрывно рассматривая его, она вовремя отводила глаза, страшась столкнуться с ним взглядом, боялась, что он заговорит, а она не сможет ответить или ответит глупо. На сеновале было темно, как в погребе. Лиза остановилась у входа, подумала, забрала у гостя тяжелый казенный тулуп и комковатую подушку.
По шаткой лестнице поднялась наверх, ощупью разворошила сено, бросила в изголовье подушку. Можно было спускаться, звать гостя, но она, настороженно прислушиваясь, все еще ползала в темноте по мягкому прошлогоднему сену, взбивая его и раскладывая поудобнее. В жизни она бы никогда не призналась себе, что ждет скрипа ступенек под его ногами, хочет суетливой и бестолковой встречи в темноте, его дыхания, шепота, даже грубости. Нет, никаких грешных мыслей не приходило ей в голову; просто хотелось, чтобы вдруг в полную мощь забилось сердце, чтобы пообещалось что-то туманное, жаркое, помаячило бы и — исчезло. Но никто не скрипел лестницей, и Лиза спустилась.
Гость курил у входа, и она сердито сказала, чтобы он не вздумал закурить на сеновале. И ушел спать. А Лиза побежала в дом убирать посуду. И пока убирала ее, тщательно, куда медленнее обычного вытирая каждую тарелку, опять со страхом и надеждой ожидала стука в окошко. И опять никто не постучал.
Лиза задула лампу и пошла к себе, слушая привычный кашель матери и тяжелый храп выпившего отца. Каждое утро гость исчезал из дому и появлялся только поздним вечером, голодный и усталый. Лиза кормила его, он ел торопливо, но без жадности, и это нравилось ей. Поев, он сразу же шел на сеновал, а Лиза оставалась, потому что стелить постель больше не требовалось. Так ничего и не подстрелил.
Смешно, правда? Больше они не говорили, но как только он ушел, Лиза кое-как прибрала на кухне и юркнула во двор. Долго бродила вокруг сарая, слушала, как вздыхает и покашливает гость, грызла пальцы, а потом тихо отворила дверь и быстро, боясь передумать, полезла на сеновал. Лиза молчала, сидя где-то совсем рядом с ним в душной темноте сеновала. Он слышал ее изо всех сил сдерживаемое дыхание.
Лизе казалось, что он улыбается. Злилась, ненавидела его и себя и сидела. Она не знала, зачем сидит, как не знала и того, зачем шла сюда. Она почти никогда не плакала, потому что была одинока и привыкла к этому, и теперь ей больше всего на свете хотелось, чтобы ее пожалели. Чтобы говорили ласковые слова, гладили по голове, утешали и — в этом она себе не признавалась — может быть, даже поцеловали.
Но не могла же она сказать, что последний раз ее поцеловала мама пять лет назад и что этот поцелуй нужен ей сейчас как залог того прекрасного завтрашнего дня, ради которого она жила на земле. И зевнул. Длинно, равнодушно, с завыванием. Лиза, кусая губы, метнулась вниз, больно ударилась коленкой и вылетела во двор, с силой хлопнув дверью. Утром она слышала, как отец запрягал казенного Дымка, как гость прощался с матерью, как скрипели ворота.
Лежала, прикидываясь спящей, а из-под закрытых век ползли слезы. В обед вернулся подвыпивший отец. Со стуком высыпал из шапки на стол колючие куски синеватого колотого сахара, сказал с удивлением: — А он птица, гость-то наш! Сахару велел нам отпустить, во как. А мы его в сельпе-то совсем уж год не видали.
Целых три кило сахару! В лесу совсем одичаешь. В августе приезжай: устрою в техникум с общежитием». Подпись и адрес. И больше ничего — даже привета.
Через месяц умерла мать. Всегда угрюмый отец теперь совсем озверел, пил втемную, а Лиза по-прежнему ждала завтрашнего дня, покрепче запирая на ночь двери от отцовских дружков. Но отныне этот завтрашний день прочно был связан с августом, и, слушая пьяные крики за стеной, Лиза в тысячный раз перечитывала затертую до дыр записку. Но началась война, и вместо города Лиза попала на оборонные работы. Все лето рыла окопы и противотанковые укрепления, которые немцы аккуратно обходили, попадала в окружения, выбиралась из них и снова рыла, с каждым разом все дальше и дальше откатываясь на восток.
Поздней осенью она оказалась где-то за Валдаем, прилепилась к зенитной части и поэтому бежала сейчас на 171-й разъезд… Васков понравился Лизе сразу: когда стоял перед их строем, растерянно моргая еще сонными глазами. Понравились его твердое немногословие, крестьянская неторопливость и та особая, мужская основательность, которая воспринимается всеми женщинами как гарантия незыблемости семейного очага. А случилось так, что вышучивать коменданта стали все: это считалось хорошим тоном. Лиза не участвовала в подобных разговорах, но когда всезнающая Кирьянова со смехом объявила, что старшина не устоял перед роскошными прелестями квартирной хозяйки, Лиза вдруг вспыхнула: — Неправда это! В душку военного втюрилась!
Тут все загалдели, захохотали, а Лиза разревелась и убежала в лес. Плакала на пеньке, пока ее не отыскала Рита Осянина. Проще жить надо. Проще, понимаешь? Но Лиза жила, задыхаясь от застенчивости, а старшина — от службы, и никогда бы им и глазами-то не столкнуться, если бы не этот случай.
И поэтому Лиза летела через лес как на крыльях. И, думая о нем, она проскочила мимо приметной сосны, а когда у болота вспомнила о слегах, возвращаться уже не хотелось. Здесь достаточно было бурелома, и Лиза быстро выбрала подходящую жердь. Перед тем как лезть в дряблую жижу, она затаенно прислушалась, а потом деловито сняла с себя юбку. Привязав ее к вершине шеста, заботливо подоткнула гимнастерку под ремень и, подтянув голубые казенные рейтузы, шагнула в болото.
На этот раз никто не шел впереди, расталкивая грязь. Жидкое месиво цеплялось за бедра, волоклось за ней, и Лиза с трудом, задыхаясь и раскачиваясь, продвигалась вперед. Шаг за шагом, цепенея от ледяной воды и не спуская глаз с двух сосенок на островке. Но не грязь, не холод, не живая, дышащая под ногами почва были ей страшны. Страшным было одиночество, мертвая, загробная тишина, повисшая над бурым болотом.
В Солнечногорск, где он жил уединенно в последние годы, к нему ездили почти как к Толстому в Ясную Поляну. И сегодня Васильева читают, Васильева любят, его слову доверяют.
Великая Отечественная война уже стала для нас историей. Мы узнаем о ней по книгам, фильмам, старым фотографиям, воспоминаниям тех, кому которые открывают в ней новые аспекты и проблемы. Для Василия Быкова война - не далекое историческое прошлое. Война живет в нем как чувство высокого долга перед павшими, перед теми, кто выстоял и победил. В одной из своих статей В. Быков писал: "Пусть же никогда не черствеют наши сердца к завоеваниям и ранам войны.
Нельзя строить будущее без памяти о прошлом, нельзя пренебречь величайшим из человеческих потрясений - всенародным подвигом, преподавшим людям настоящего и будущего векопамятный урок свободолюбия и величия духа". Васильев Борис Львович, родился 21 мая 1924 в Смоленске. Сын кадрового офицера; Мать Бориса являлась наследницей старинного дворянского рода, связанного с именами Пушкина и Толстого. Ушел на фронт добровольцем, а в 1943, после контузии, направлен в Военную академию бронетанковых и механизированных войск. В 1946 году он окончил инженерный факультет и начал работать испытателем колесных и гусеничных машин на Урале Повесть «А зори здесь тихие…» это первое прозаическое произведение. Потом появились другие произведения: «Самый длинный день», «Не стреляйте в белых лебедей». Но первое произведение было о войне, о погибших девушках. Писатель вспоминает: «… замысел повести родился от «толчка памяти».
На фронт я попал, едва окончив 10 класс в первые дни войны. Точнее 8 июля 1941 года. А 9 июля, это было по Оршей, мы, бойцы комсомольского истребительного батальона, задачей которого была борьба с диверсантами, вышли на свое первое задание в лес. И вот там среди живой зелени лесной поляны, такой мирной в своей тишине, ароматах нагретой солнцем хвои и трав, я увидел двух мертвых деревенских девчушек. Фашистские десантники убили их потому, что девочки просто увидели врага… я потом повидал немало горя и смертей, но этих незнакомых девочек забыть никогда не мог… сами понимаете, что от этой нестираемой годами картины до сюжета повести — большая и сложная дистанция. Но импульс был именно здесь». Успех пришел к автору в 1969 году после публикации в журнале «Юность» повести «А зори здесь тихие... Среди читателей произведение Васильева имело необыкновенную популярность.
В 1971 году спектакль по мотивам повести поставил режиссер Юрий Любимов в Театре на Таганке, а в 1972 году появился одноименный фильм классика советского кино Станислава Ростоцкого. В небольшом произведении Б. Васильева есть то, что не оставляет равнодушным ни взрослого, ни подростка — трагическая судьба юных девушек, отдавших жизнь за Родину, за победу в жестокой схватке с фашизмом, рассказ о том, какой ценой досталась нам Победа. В основу повести положен маленький, совсем незначительный в масштабах Великой Отечественной войны эпизод, но рассказано о нём так, что за ним встаёт вся минувшая война — в её страшном, уродливом несоответствии с самой сущностью человека. Трагизм этого разлада подчёркнут в названии повести и усугубляется тем, что герои её — девушки, вынужденные заниматься суровым ремеслом войны. Писатель показывает свих героинь действующими, борющимися, гибнущими во имя долга перед Родиной. В повести "А зори здесь тихие... Название повести является полной противоположностью событиям самой повести.
А зори здесь тихие (повесть)
описание и краткое содержание, автор Борис Васильев, читайте бесплатно онлайн на сайте электронной библиотеки «А зори здесь тихие» Бориса Васильева можно скачать бесплатно в формате fb2 или читать онлайн. «А зори здесь тихие» — произведение, написанное Борисом Васильевым, повествующее о судьбах пяти девушек-зенитчиц и их командира в годы Второй мировой войны. Мероприятие «А зори здесь тихие» проведенное в библиотеке – филиале №3 открыло цикл мероприятий посвященных 75 годовщине начала Великой Отечественной войны. Причем тут женское подразделение «Вот сюжет!» – подумал будущий автор замечательной повести Борис Васильев, и начал работать с темой.
Автор повести «А зори здесь тихие…» Борис Васильев умер в Москве
«А зори здесь тихие» (Россия — КНР, 2005 г.), реж. Мао Вэйнин, в ролях: А. Соколов, Д. Чаруша, Е. Мальцева. одно из самых известных произведений Бориса Васильева. А так же на нашем сайте вы имеете возможность скачать книгу А зори здесь тихие Борис Львович Васильев в формате Fb2, MOBI, EPUB. «А зори здесь тихие» — произведение, написанное Борисом Васильевым, повествующее о судьбах пяти девушек-зенитчиц и их командира в годы Второй мировой войны. «А зори здесь тихие» повествует о судьбах пяти самоотверженных девушек-зенитчиц во главе со старшиной Васковым, которые в мае 1942 года на далеком разъезде противостоят отряду отборных немецких диверсантов-десантников.
Читать онлайн «А зори здесь тихие...»
Шукшина, «святыми» чудаками, гибнущий в борьбе с браконьерами, покушающимися в корыстных целях на жизнь природы в той или иной мере и зачастую в повторяющейся художественной манере проводят принципиальную для Васильева мысль о ложности и опасности для человека насильственных вторжений в естественный и прекрасный ход бытия. Психология во многом типичного для поколения Васильева соотечественника — сына бурной и неоднозначной эпохи — раскрывается в автобиографической повести писателя Летят мои кони 1982. Искания и пути российской интеллигенции в контексте отечественной истории 19—20 вв. Проблемы «смутного времени» исторического «тупика» и поиски выхода из него — центральные в исторических романах Васильева Вещий Олег 1996 и Князь Ярослав и его сыновья 1997. Сходные вопросы поднимает писатель и в своих... Из энциклопедии "Кругосвет".
Был он семейный, и военное начальство, прознав про это, полковника «в оборот взяло», а Женю направило «в хороший коллектив». Несмотря ни на что, Женя «общительная и озорная». Её судьба сразу «перечёркивает Ритину исключительность». Женя и Рита сходятся, и последняя «оттаивает». Когда речь заходит о переводе с передовой на разъезд, Рита воодушевляется и просит послать её отделение. Разъезд располагается неподалёку от города, где живут её мать и сын. По ночам тайком Рита бегает в город, носит своим продукты. Однажды, возвращаясь на рассвете, Рита видит в лесу двоих немцев. Она будит Васкова. Тот получает распоряжение от начальства «поймать» немцев. Васков вычисляет, что маршрут немцев лежит на Кировскую железную дорогу. Старшина решает идти коротким путём через болота к Синюхиной гряде, тянущейся между двумя озёрами, по которой только и можно добраться до железной дороги, и ждать там немцев — они наверняка пойдут окружным путём. Реклама Лиза с Брянщины, она — дочь лесника. Пять лет ухаживала за смертельно больной матерью, не смогла из-за этого закончить школу. Заезжий охотник, разбудивший в Лизе первую любовь, обещал помочь ей поступить в техникум. Но началась война, Лиза попала в зенитную часть. Лизе нравится старшина Васков. Соня Гурвич из Минска. Её отец был участковым врачом, у них была большая и дружная семья. Сама она проучилась год в Московском университете, знает немецкий. Сосед по лекциям, первая любовь Сони, с которым они провели всего один незабываемый вечер в парке культуры, ушёл добровольцем на фронт. Галя Четвертак выросла в детском доме. Там её «настигла» первая любовь. После детского дома Галя попала в библиотечный техникум.
Комендант разъезда хмурый старшина Васков писал рапорты по команде. Когда число их достигало десятка, начальство вкатывало Васкову очередной выговор и сменяло опухший от веселья полувзвод. С неделю после этого комендант кое-как обходился своими силами, а потом все повторялось сначала настолько точно, что старшина в конце концов приладился переписывать прежние рапорта, меняя в них лишь числа да фамилии. Не комендант, а писатель какой-то! И насчет женщин будет как положено. Но гляди, старшина, если ты и с ними не справишься… — Так точно, — деревянно согласился комендант. Майор увез не выдержавших искуса зенитчиков, на прощание еще раз пообещав Васкову, что пришлет таких, которые от юбок и самогонки нос будут воротить живее, чем сам старшина. Однако выполнить это обещание оказалось не просто, поскольку за две недели не прибыло ни одного человека. Фронт перетряси, и то сомневаюсь… Опасения его, однако, оказались необоснованными, так как уже утром хозяйка сообщила, что зенитчики прибыли.
Она мечтает отомстить врагам за смерть мужа-пограничника. Гурвич Соня — бывшая студентка университета из интеллигентной семьи. Благодаря хорошему немецкому первое время на фронте Соня была переводчицей. Бричкина Лиза — трудолюбивая и терпеливая дочь лесника. Когда началась война, она собиралась поступать в техникум. Комелькова Женя — весёлая красавица, потерявшая родных в первые дни войны — их расстреляли немцы. Четвертак Галя — самая младшая среди зенитчиц, сирота из детдома. Она пошла на войну ради романтики, однако её истинный вид оказался для девушки непосильным испытанием. Галя боится стрелять.