Николай Третьяков утром на даче. На даче его ждали длинный теплый вечер. ЕГЭ Русский вместе. 1) На даче его ждали длинный тёплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде и чай с неизменным вишнёвым вареньем. На даче его ждали длинный теплый вечер с неспешными разговорами. Россиян ждут еще одни длинные выходные.
ЛУЧШАЯ ВЕРСИЯ ЕГЭ 2023 ЦЫБУЛЬКО РУССКИЙ
| Читать онлайн "сирень" автора нагибин юрий маркович - rulit | О сервисе Прессе Авторские права Связаться с нами Авторам Рекламодателям Разработчикам. |
| Объявления по запросу «доисторический мир росмэн» в Санкт-Петербурге | Удивительно «домашний» рисунок Крамского «Вечер на даче»: перед домом стол с самоваром, белая скатерть уютно озарена теплым светом лампы, прикрытой абажуром, цепочка фонариков, освещающих сад, гигантские шаги, на которых резвятся дети, — идиллия. |
| На даче его ждали длинный | Морфологический и синтаксический разбор предложения, программа разбирает каждое слово в предложении на морфологические признаки. За один раз вы сможете разобрать текст до 5000 символов. |
| Читать онлайн "сирень" автора нагибин юрий маркович - rulit | 1) На даче его ждали длинный теплый вечер с неспешными разговорами на. |
Стихотворение батюшкова к. н. «срубленное дерево»
Морфологический и синтаксический разбор предложения, программа разбирает каждое слово в предложении на морфологические признаки. За один раз вы сможете разобрать текст до 5000 символов. 1) На даче его ждали длинный тёплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде и чай с неизменным вишнёвым вареньем. Издание входит в длинную ассортиментную линейку серии «Детская энциклопедия», которую отличает великолепное полиграфическое исполнение, интересное содержание, современный дизайн, яркие фотоиллюстрации. Вечер тёплый и такая тишина, словно должно что-то в такой тишине случиться. 1) На даче его ждали длинный тёплый вечер с Ееспешными разговорами на. Новости сайта , телеканалов ''Россия 24'' и ''Россия 1''.
От снега никуда не деться. Синоптики дали прогноз на первые длинные выходные в Иркутске
Но она тоже была тяжело-прозрачна, и все сквозь нее казалось зеленовато-колеблющимся — слоистый песок, как бы с важностью лежавший на дне, пугающиеся стайки пескарей, пузыри, удивительно непохожие на выходящий из человека воздух. Плотов было много. Но Пашке хотелось, чтобы я проплыл под большим, на котором стоял домик с трубой, сушилось на протянутых веревках белье и жила целая семья — огромный плотовщик с бородой, крепкая, поворотливая жена и девчонка с висячими красными щеками, всегда что-то жевавшая и относившаяся к нашим приготовлениям с большим интересом. Мне, наоборот, казалось, что зачатки храбрости продолжали бы развиваться, если бы я проплыл под другим, небольшим плотом, но Пашка доказал, что небольшой может годиться только для тренировки. Ведь это только кажется, что дышать необходимо. Йоги, например, могут по два-три месяца обходиться без воздуха. Я согласился и три дня с утра до обеда просидел под водой, вылезая только, чтобы отдохнуть и поговорить с Пашкой, который лежал на берегу голый, уткнувшись в записную книжку: он отмечал, сколько максимально времени человеческая особь может провести под водой.
Не помню, когда еще испытывал я такую гнетущую тоску, как в эти минуты, сидя на дне с открытыми глазами и чувствуя, как из меня медленно уходит жизнь. Я выходил синим, а Пашка почему-то считал, что нырять нельзя, пока я не стану выходить красным. Наконец однажды я вышел не очень синим, и Пашка разрешил нырять. Он велел мне углубляться постепенно, под углом в двадцать пять — тридцать градусов, но я сразу ушел глубоко, потому что боялся напороться на бревно с гвоздями. Но поздно было думать о гвоздях, потому что плот уже показался над моей головой — неузнаваемый, темный, с колеблющимися водяными мхами. По-видимому, я заметил эти мхи прежде, чем стал тонуть, потому что сразу же мне стало не до них и захотелось схватиться за бревна, чтобы как-нибудь раздвинуть их и поскорее вздохнуть.
Но и эта мысль только мелькнула, а потом слабый свет показался где-то слева, совсем не там, куда я плыл, крепко сжимая губы. Нужно было повернуть туда, где был этот свет, эта зеленоватая вода, колеблющаяся под солнцем. И я повернул. Теперь уже я не плыл, а перебирал бревна руками, а потом уже и не перебирал, потому что все кончилось, свет погас… Я очнулся на плоту и еще с закрытыми глазами услышал те самые слова, за которые не любил друзей нянькиного Петра. Слова говорил плотовщик, а Пашка сидел подле меня на корточках, похудевший, с виноватым лицом. Я утонул, но не совсем.
Щекастая девочка, сидевшая на краю плота, болтая в воде ногами, услышала бульканье, и плотовщик схватил меня за голову, высунувшуюся из-под бревен. Лето кончилось, и начались занятия, довольно интересные. В третьем классе мы уже проходили алгебру и латынь. Юрка Марковский нагрубил Бороде — это был наш классный наставник, — и тот велел ему стоять всю большую перемену у стенки в коридоре, а нам — не разговаривать с ним и даже не подходить. Это было возмутительно. Юрка стоял, как у позорного столба, и растерянно улыбался.
Он окликнул Таубе и Плескачевского, но те прошли, разговаривая, — притворились, подлецы, что не слышат. Мне стало жарко, и я вдруг подошел к нему, заговорив как ни в чем не бывало. Мы немного поболтали о гимнастике: правда ли, что к нам приехал чех, который будет преподавать сокольскую гимнастику с третьего класса? Борода стоял близко, под портретом царя. Он покосился на меня своими глазками, но ничего не сказал, а после урока вызвал в учительскую и вручил «Извещение». Ничего более неприятного нельзя было вообразить, и, идя домой с этой аккуратной, великолепно написанной бумагой, я думал, что лучше бы Борода трижды записал меня в кондуит.
Отец будет долго мыться и бриться, мазать усы каким-то черным салом, чтобы они стояли, как у Вильгельма II, а потом наденет свой парадный мундир с медалями — и все это сердито покряхтывая, не укоряя меня ни словом. Лучше бы уж пошла мать, которая прочтет «Извещение», сняв пенсне, так что станут видны покрасневшие вдавленные полоски на переносице, а потом накричит на меня сердито, но как-то беспомощно. Ужасная неприятность! Пошла мать и пробыла в гимназии долго, часа полтора. Должно быть, Борода выложил ей все мои прегрешения. Их было у меня немало.
Географ запнулся, перечисляя правые притоки Амура, и я спросил: «Подсказать? Все ему было ясно, все он объяснял тоненьким уверенным голосом, так что я от души удивился, узнав, что он не понимает, как происходит размножение в природе, которое мы как раз проходили. Я объяснил, и он в тот же день изложил своей бонне это поразившее его естественно-историческое явление. Бонна упала в обморок, хотя в общем я держался в границах урока. Словом, были причины, по которым я бледнел и краснел, ожидая маму и нарочно громко твердя латынь в столовой. Она пришла расстроенная, но чем-то довольная, как мне показалось.
Больше всего ее возмутило, что я хотел подсказать географу притоки Амура. Это был позор, тем более что еще утром Пашка рассказал мне о спартанском мальчике, который запрятал за пазуху украденную лису и не заплакал, хотя она его истерзала. Но я не заревел, а просто вдруг закапали слезы. Мама села на диван, а меня посадила рядом. Пенсне на тонком шелковом шнурке упало, вдавленные красные полоски на переносице подобрели. Она стала длинно объяснять, как, по ее мнению, должен был в данном случае поступить классный наставник.
Я не слушал ее. Неужели это правда? Я не трус? Целое лето я старался доказать себе, что я не трус, и, даже сидя под водой, мучился, думая, что лучше умереть, чем бояться всю жизнь, может быть, полстолетия. А оказалось, что для этого нужно было только поступить так, чтобы потом не было стыдно. Вениамин Каверин.
Текст 17 Часы бьют восемь — поворачивается начищенная до блеска ручка двери, Павел Михайлович Третьяков, первый посетитель, вступает из внутренних комнат дома в зал своей галереи. Всегда ровно в восемь, после всегдашнего утреннего кофея, и если бы часы вдруг перестали отсчитывать и отбивать время, можно, заведя их, поставить стрелки по этому бесшумному, но мгновенно улавливаемому служителями повороту медной ручки. Всегда в костюме одинакового цвета и покроя будто всю жизнь носит один и тот же , прямой, суховатый, даже как бы несколько скованный в движениях, он шествует размеренной, чуть деревянной походкой вдоль густо завешанных картинами стен — служители следом, — останавливается, сосредоточенно, будто впервые, рассматривает до последнего мазка знакомое полотно — и неожиданно: «Перова — во второй ряд возле угла». Из-под кустистой брови взглянет быстро жгучим глазом в удивленное лицо служителя: «Я во сне видел, что картина там висит, — хорошо... И там же, за окном, на широкий, устланный камнем двор въезжают ломовики, груженные льняными товарами с Костромской мануфактуры Третьяковых, — плотные кипы складывают в амбары. В девять Павел Михайлович покидает галерею и, пройдя по двору, скрывается за дверью с маленькой вывеской «Контора».
Девять конторщиков, увидя его, громче и старательнее щелкают костяшками счетов: «Доставлено товаров... С двенадцати до часу — завтрак, к трем — в Купеческий банк, оттуда в магазин на Ильинке, к шести его ждут обедать. В экипаже Павел Михайлович открывает журнал — он любит читать дорогою, — но часто книга отложена в сторону: возле Третьякова, на сиденье или стоймя у ног его, нежно придерживаемая им, свернутая рулоном или натянутая на подрамник картина — «самое дорогое» он говаривал. Родные и служащие поздравляют с покупкой, когда он, передавая полотно в их бережные руки, вылезает из коляски; все радостно возбуждены, и по серьезному лицу Павла Михайловича домашние называют его «неулыба» пробегает тень улыбки, и за обедом, который у него тоже почти всегда один и тот же «А мне щи да кашу» , он объявляет, что сегодня все едут в театр или в концерт, слушать музыку. Если же в такой вечер нагрянут гости, Павел Михайлович без сожаления покидает свой молчаливый кабинет, заваленный книгами и журналами, свой излюбленный маленький, почти квадратный диванчик, на котором длинноногий хозяин притуливается, свернувшись калачиком, и радушно идет навстречу гостю. С художником Павел Михайлович троекратно целуется, ведет показывать бесценное приобретение, обычно молчаливый, занимает его беседой и просит супругу, Веру Николаевну, сыграть для дорогого гостя на рояле, и угощает хлебосольно — только вина в доме почти не подают: Павел Михайлович вина не пьет.
А на следующее утро, ровно в восемь, выйдя из внутреннего покоя в зал галереи, Павел Михайлович отдает служащим распоряжение насчет рамы для новой картины, указывает, куда ее повесить: «Я всю ночь думал... Сосредоточенный h молчаливый, он появляется на открытии выставок, в Москве, в Петербурге, на лице ничего не прочитаешь; кажется — пока лишь прислушивается к расхожим мнениям, но решение уже принято, неуклонное: картины еще не развесили в выставочных залах, а он успел побывать в мастерских, узнал, кто чем занят, взял на заметку, приценился и, еще раньше, из писем знакомых художников, действовавших по его просьбе или самостоятельно, вычитал необходимые сведения и мысленно составил для себя некий чертеж того, что творится ныне в российском искусстве. Он всех обгоняет и от своего не отступает никогда; даже царь, подойдя на выставке к облюбованному полотну, узнает подчас, что «куплено г-ном Третьяковым». Когда речь о «самом дорогом», для Третьякова собственная цель — наивысшая, собственные желания — закон; но цель его величественна — собрать для общества лучшие творения отечественной живописи, а желания необыкновенно удачны: «Это человек с каким-то, должно быть, дьявольским чутьем», — почти в сердцах обронил как-то про Третьякова Крамской. Крамской понадобился Третьякову в конце шестидесятых годов. Лично они еще незнакомы: Третьяков через своего приятеля и частного поверенного, художника Риццони, просит Крамского написать для галереи портрет Гончарова.
Обращение к Крамскому понятно: он уже известный портретист, многие его работы высоко отмечены любителями искусства, критикой, портреты Крамского более, чем другие чьи, отвечают требованиям времени; Третьяков не мог о нем не знать. Возможно свидетельство — характер просьбы , Третьякову также известно, что Крамским несколькими годами раньше исполнен монохромный соусом портрет Гончарова. Первые письма, которыми они обмениваются, сдержанные, немногословно-деловые — характеры: купец, предприниматель, привыкший добиваться задуманного, и художник, который себе цену знает и не намерен задохнуться от счастья, что дождался выгодного заказа; оба внутренне тянутся друг к другу, обстоятельствами историческими! Крамской спешит за границу Гончаров же предпочел отложить работу до его возвращения, «потому, как он сказал, что надеется к тому времени сделаться еще лучше» ; попутно Крамской сообщает без примечаний, что его цена за такой портрет — пятьсот рублей серебром. Третьяков просит отложить поездку «Мне очень хочется поскорей иметь портрет» ; Перову он платит за такой триста пятьдесят рублей, но согласен и на пятьсот. Но Крамской покорнейше просит потерпеть до его возвращения, он обещает приложить все старания, чтобы портрет был достоин галереи.
Оба выдержали характер, оба, кажется, довольны собой и друг другом, оба надеются вскоре познакомиться лично. Они знакомятся в конце 1869-го или в начале 1870 года. Несколько писем 1870 года — все еще о портрете Гончарова: Иван Александрович отлынивает, ссылается на нездоровье, на дурную погоду, успокаивает Крамского, что сам будет нести ответственность перед Третьяковым, убеждает Третьякова, что деятельность его «не так замечательна, чтобы стоило помещать его портрет в галерее», наконец вроде бы соглашается, назначает художнику день и час, но накануне спешно извещает, что не совсем здоров «и в будущем не обещает». Крамской огорчен: «Мне очень жаль, что упущен случай для меня сделать что-нибудь для вашей галереи... Нет, не приятельские оба не из тех «ларчиков», что просто открываются — деловые пока: Крамской выполняет некоторые поручения Третьякова. Скоро, убедившись, что лучшего советчика и посредника не найти, Третьяков предложит без обиняков: открывается выставка в Академии, а я в Петербург не поспею, буду очень благодарен вам, Иван Николаевич, если сообщите, не явилось ли на ней чего-либо замечательного — в устах Третьякова доверие необычайное!..
С этих пор и на целое десятилетие весь незаурядный дар критика — глубину анализа, точность характеристик, определенность суждений — Крамской охотно отдает Третьякову, как горячо отдает его делу свою энергию, деловитость, время: разве сбросишь со счета многочисленные советы, которые Третьяков при всей своей самостоятельности считал нужным принимать, всякого рода «смотрины», которые по просьбе Павла Михайловича устраивал Крамской картинам, намеченным для покупки, разве сбросишь со счета участие Крамского в приобретении новых полотен — в частности «туркестанской коллекции» Верещагина дело складывалось хитро и сложно: «Москва. Павлу Михайловичу Третьякову. Мы вовремя успели. Обстоятельства переменились. Боткин везет к вам письмо от уполномоченного и будет предлагать то, что вы ему уже предлагали. Вы однако ж ничего не знаете.
Крамской» — одна такая телеграмма чего стоит! В пору их сближения по-своему неизбежного Крамской отвечает существеннейшим требованиям Третьякова. Год 1871-й: создается и сплачивается Товарищество, готовится Первая передвижная выставка, идеи Товарищества, идеи передвижничества определяют направление русского искусства, Крамской во главе дела, это его идеи, выношенные, прочувствованные, осмысленные, — может ли Крамской, человек прежде всего идейный, движимый мыслью о высоком развитии национального, отечественного искусства, не откликнуться на затеянное Третьяковым собирание творений этого искусства, а откликнувшись, может ли он, человек общественный, горячо не побуждать себя и своих сотоварищей художников всячески способствовать деятельности Третьякова, может ли он, удостоенный доверия Третьякова, не побуждать горячо и самого собирателя к укреплению и развитию его деятельности? Со всяким новым замыслом он устремляется в «единственный адрес мне, да и всем мало-мальски думающим русским художникам известный... Никола Толмачи»1. Общепризнанный портретист и портретист по преимуществу, портретист идейный, ищущий запечатлеть характернейшие черты современников, — может ли Крамской не сочувствовать желанию Третьякова иметь в галерее собрание портретов выдающихся русских деятелей, именно деятелей, людей, отмеченных деяниями, а не «положением», и может ли сочувствие и, более того, непосредственное участие Крамского в создании такого собрания не воодушевлять Третьякова?
Третьяков учитывал, конечно, и то обстоятельство, что Крамской к тому же — художник «заказной», «управляемый»: для собирателя, тем более собирателя портретов, крайне необходимо иметь «управляемого» и притом первоклассного портретиста, который тоже не всякого уговоришь пишет вдобавок и с фотографий... Пока тянется дело с портретом Гончарова а тянуться ему долго — пять лет целых , Крамской исполняет для Третьякова по фотографии тепло принятый современниками портрет Тараса Шевченко знаменитый — в смушковой шубе и шапке ; довольный Третьяков тотчас заказывает ему портреты Фонвизина, Грибоедова и Кольцова. Фонвизин как-то сразу отпадает, Крамской недавно писал его для галереи великих людей Дашкова — должно быть, не хочет повторения да и Павел Михайлович их не любит ; заказ на портреты Кольцова и Грибоедова принимает легко и уверенно — задачка, дескать, не из сложных, было бы время: «Портрет Кольцова на святой неделе кончу. Портрет Грибоедова начал только что». Но Грибоедов решительно «обогнал» Кольцова: несколько свиданий со старым актёром Каратыгиным, хорошо знавшим автора «Горя от ума», изучение акварельного портрета Грибоедова, исполненного Каратыгиным, его рисунков, и — «чем я несказанно доволен, так это Грибоедовым... Каратыгин находит его совершенно похожим».
Но Третьякову хочется Кольцова. Надо же — казалось, он в руках почти: щепетильный Крамской настолько не сомневался в успехе, что едва принял заказ, тотчас взял деньги «в счет уплаты за портрет Кольцова». И в письмах сперва так уверенно — начал, пишу, кончаю, привезу. Но словно машинка какая-то испортилась, застопорилось что-то — и цвет лица не тот, и наклон головы, и одежда. Третьяков с настойчивостью исследователя собирает сведения о внешности и характере Кольцова, посылает «добычу» художнику, но портрет все не задается, нет. Уж и Гончаров будет написан, станет податливым Иван Александрович перед непреклонной настойчивостью Крамского, будет написано бесконечное множество портретов, заказных и незаказных, с натуры и с фотографий, будут прочитаны десятки строк описаний Кольцова, выслушаны десятки замечаний людей, помнив-тих его, будут просмотрены все, наверное, сохранившиеся изображения поэта, будут испробованы бесчисленные повороты головы, корпуса, будет бесчисленно изменяться тон, цвет — жизнь художника Крамского пройдет, но Кольцова он так и не напишет: «Заколдованный портрет!..
Невероятный срыв! Крамской-то гордится, что не ждет вдохновения, «управляет» своими способностями... Но вдохновение нужно! Особенно трудно одушевить лицо, когда пишешь его с фотографии, чужого рисунка, акварели; человека не видишь, не слышишь, глаз не схватывает его жестов, выражений лица, пластики тела, ухо не слышит интонаций голоса; вне бесед, высказанных суждений трудно понять характер человека, его пристрастия: нужно догадываться, домысливать... И все-таки странно, что «заколдованным» оказался для Крамского именно портрет Кольцова, чье творчество, народное по духу своему, как бы оживилось «вторым дыханием» в начале семидесятых годов, в пору пробуждения невиданного прежде интереса к народу, странно, что «лицом неодушевленным» оказался для Крамского именно Кольцов — воронежский прасол, который проезжал следом за своими стадами по тем самым селам и степям, где прошли детство и отрочество Вани Крамского... Еще одна неисполненная просьба Третьякова — портрет Ивана Сергеевича Тургенева.
Но не потому, что Крамской и на этот раз не сумел, а потому, что не захотел. Наверно, Крамской более других художников умел «властвовать собой»; наверно, вдохновение реже, чем к другим художникам, приходило к нему как увлечение, но, как бы там ни было, взяться за серьезную работу, рассчитывая лишь на постоянное биение сердца, на привычную верность глаза и руки, подойти «пустой» к мольберту он не мог. Третьяков предлагает Крамскому сделать портрет Тургенева, когда того уже написали Ге, К. Маковский, Перов; последний портрет Репин написал тоже для галереи , но, по мнению Павла Михайловича, «не совсем удачно». Третьяков словно «подманивает» Крамского принять заказ — он и с Тургеневым поговорил, «на что Иван Сергеевич изъявил согласие с большим удовольствием», и вообще Тургенев «очень желает с вами познакомиться: он очень был заинтересован вашим Христом», «очень понравился ему портрет Шишкина и этюд мужичка большой , который он желал очень купить», и проч. Крамской отвечает уклончиво: «Мне было бы и очень лестно написать его, но после всех как-то неловко, особенно после Репина».
И тут же: говорят, в Париже Тургенева собирается писать Харламов, которого сам Иван Сергеевич именно как портретиста ставит чрезвычайно высоко. И тут же: вы, Павел Михайлович, не думайте, «попробовать и мне хотелось бы», получив ваше предложение, я пытался разыскать Тургенева, «много побегал», да упустил — он снова выехал за границу. И после всей этой скороговорки: «Что за странность с этим лицом? Ведь, кажется, и черты крупные, и характерное сочетание красок, и, наконец, человек пожилой? Общий смысл лица его мне известен... Быть может, и в самом деле правы все художники, которые с него писали, что в этом лице нет ничего выдающегося, ничего отличающего скрытый в нем талант; быть может, и в самом деле вблизи, кроме расплывающегося жиру и сентиментальной искусственной задумчивости, ничего не оказывается; но откуда же у меня впечатление чего-то львиного?
С Репиным в эту пору Крамской откровенней, чем с Третьяковым; письма к Репину показывают, что личность Тургенева видится Крамскому не с одной только внешней стороны. Репин сообщает из Парижа, что Тургенев «в большом восторге» от увиденных им в России портретов работы Крамского — вроде бы и лестно, однако Крамской отвечает сдержанно: «О Тургеневе, спасибо ему — благодарен, даже восхищен, только одно обстоятельство мешает мне счесть себя достойным похвал его, — говорят, он сказал так: «Я верю в русское искусство т. Оно, может быть, и правда, портрета вашего я не видал, только все-таки как-то странно говорить о будущности искусства по живописи рук; или уж я не понимаю. Только мне кажется, он не совсем знает Россию, судя по предисловию к своей повести, помещенной в «Складчине». В литературном сборнике «Складчина», составленном в пользу пострадавших от голода в Самарской губернии, был напечатан рассказ Тургенева «Живые мощи» с приложением письма автора, восхваляющего покорность и долготерпение русского народа. Ни взгляд Тургенева на искусство, ни взгляд его на русский народ Крамской не пожелал принять и не принял.
Что до живописи, то Репин в своем ответе подтвердил предположение Крамского: «Тургенев глядит на искусство только с исполнительной стороны по-французски и только ей придает значение». Крамскому еще предстоит получить от Тургенева назидательное письмо по случаю подготовки в Париже выставки русского искусства. Тургенев попросит строгого отбора произведений и прежде всего «удаления» произведений тенденциозных — как «несвободных» и «обремененных задней мыслью». Двумя годами позже, когда Крамской отправится в Париж, Третьяков ему туда — эдаким пробным шаром настойчив Павел Михайлович : «А ведь Тургенева-то вам придется сделать». Но Крамской снова откажет: «Что касается Тургенева, то... Мне кажется, что им уж очень занимаются, и потом, я вижу теперь, что его портреты все одинаково хороши и что ничего нового не сделаешь».
И Павел Михайлович — то ли прежде был у них какой-то разговор, то ли «дьявольским чутьем» своим почуял что-то за непреклонностью Крамского — отступит: «Это дело кончено». Но буквально в те же дни Крамской в письме к Стасову объяснит свое суждение о Тургеневе и оброненное слово «занимаются» вовсе не со стороны портретной живописи и докажет еще раз, что главная причина, которая не позволяет ему писать Тургенева, — не в особенностях внешности писателя и не в том, хороши или плохи другие его портреты: «Он Тургенев совершенно не виноват, и даже невинен, в своих художественных симпатиях, так как они у него вытекают из его иностранно-французского склада понятий, благоприобретенных им в последние годы жизни, и той доли фимиама, которую некоторые наши органы печати усердно стараются распространить. После его отзыва о русском народе «Складчина»... Но большей частью желания заказчика совпадают со стремлениями портретиста или стремления портретиста с потребностями собирателя. Чутье Третьякова на картину не только собирательское не «купеческое» , но подлинно художественное подчас художническое чутье. В таком единодушии художника и собирателя родилась мысль о портрете Салтыкова-Щедрина; не так, как частенько случается — «желал бы иметь», «не возьметесь ли написать»...
Зимой 1876 года Крамской в Москве у Третьякова, по вечерам читают вслух Крамской читает вслух семейству Третьякова «Благонамеренные речи». После отъезда художника Павел Михайлович торопливо пишет ему вслед: «Прочтите в мартовской книге «Отечественных записок» Щедрина продолжение «Благонамеренных речей» о «Иудушке». Огромный талант!.. Еще более сожалею, что нет его хорошего портрета». Похоже, шла у них беседа о портрете, не заказ — обоюдная беседа: такого человека, как Салтыков, надо написать, его можно хорошо написать. И лишь почти год спустя Крамской сообщает: «Салтыков Щедрин в среду уже будет у меня, начинаем».
Но не так скоро, как думается Крамскому и хочется Третьякову, окажется завершен этот охотно и душевно начатый портрет — не так скоро, хотя всего через два месяца Крамской объявляет уверенно: «Портрет Салтыкова кончен». Пройдет еще два года — два года какой-то скрытой от потомков трудной работы Крамского, два года нетерпеливого, словно и не было разговора, что портрет «кончен», ожидания Третьякова «Иван Николаевич, не упустите Салтыкова! Монументальность позы, лица зритель сразу схватывает, но удерживают его эти скорбные в отрешенности своей глаза — извечная трагедия сатирика, трагедия великой любви к человечеству и великой боли за него, трагедия писателя, для которого творчество — «не только мука, но целый душевный ад» «капля по капле сочится писательская кровь, прежде нежели попадет под печатный станок». Выяснилось2, что портрет был поначалу несколько иным — записана, в частности, высокая спинка кресла: на нейтральном фоне голова стала скульптурнее, резче, «изобразительное», что ли. Известно, что вначале был вообще другой портрет, тот, про который Крамской быстро сообщил: «Кончен» — и прибавил: «Он вышел действительно очень похож и выражение его жена очень довольна , но живопись немножко, как бы это выразиться, не обижая, вышла муругая... Сохранился, наконец, погрудный портрет Салтыкова, необыкновенно горячий портрет, порывистый, подвижный — стремительное и легкое движение головы «плодотворный момент»!
Лично я его почти не знал, — писал Салтыков-Щедрин, услышав о смерти Крамского. Погрудный портрет безусловно с натуры — он этюден, мгновенен, из тех, над которыми долго не возятся, пишут сразу, вдруг. Так и кажется, что в не ясной до конца истории с портретами Салтыкова он — начало, он — первый, сразу, проникновенно, почти болезненно остро написанный; в нем ощутима изначальность, открытие, постижение, но на радостное Крамского — «начинаем» настойчивый Павел Михайлович отозвался: «Мне кажется, его следовало бы писать с руками». И, сообщая, что портрет какой-то из первых вариантов кончен, Крамской не без усмешки, если вчитаться! Лучше Павла Михайловича Третьякова заказчика не найти: им движет любовь к искусству, а не стоимость собрания, его помощь художникам неоценима, его замечания часто метки и неизменно вызваны желанием лучшего. Но сказать художнику: «Напишите с руками» — такое может не только подсказать решение, подвинуть к цели, может в равной мере уничтожить прозрение, сдуть счастливый мираж внутреннего видения; технически такое означает выбрать новый холст, искать новую композицию, новое положение фигуры — писать по-новому!
Очевидный пример: Третьяков очень хочет портрет Сергея Тимофеевича Аксакова и хочет, чтобы портрет вышел такой, какой он хочет. Предлагая заказ, он высылает фотографии Аксакова писатель уже умер , сообщает подробные — до тонкостей — сведения о его внешности: цвете волос и бороды, цвете глаз и их выражении, цвете лица, его форме, даже о «теле лица», рассказывает о характере и нраве Аксакова, о «расположении духа» его. Он так ясно видит портрет умел бы, сам написал! Будущий портрет видится ему и колористически: «Кафтан носил Аксаков черный, а рубашку синюю». Крамской принимает заказ, принимает совет «Написать Аксакова думаю, как вы советуете, с руками, по колена и на воздухе» ; замысел рождается в нем и крепнет, он уже прозревает понемногу, уже вглядывается в будущее полотно: «Он у меня будет сидеть на травке... Не худо бы в шляпу ему полошить записную книжечку и карандашик если только было что-либо подобное в его привычках ».
Третьяков отвечает, что, по сведениям, «в привычках» Аксакова было носить летом картуз с длинным козырьком, но дело не в шляпе: «У Аксакова руки складывать вместе, кажется, не годится — и руки от этого потеряют, да и не в характере подобных людей сжимать руки, мне кажется, придется положить другую руку на колено, недалеко от той руки, чтобы она спокойно лежала; нужно кого-нибудь посадить и сделать это с натуры, а рука на фотографии прекрасная. Картуз, кажется, следовало бы положить» — вот как будущая работа Павлу Михайловичу видится между описанием замысла Крамского — «на травке» — и этим письмом с указаниями — какие уж тут советы! В том же письме Третьякова: «Мне желалось бы, чтобы вы как можно с любовью окончили портреты Аксакова и Некрасова... Мне кажется, что Рубинштейна и Кольцова решительно нужно оставить до свободного времени. Извините, что я ввязываюсь все с своими советами, но не могу, что вы прикажете делать? Вот Самарина для Думы нужно кончить...
Нужны были особые отношения, точнее — особая пружинка, что ли, в отношениях духовно близких, общных по многим своим взглядам людей, которая бы приоткрывала возможность появления таких писем. Эта пружинка — заказ. Крамской — заказной художник; для всех, для Третьякова, для себя самого — заказной. Заказной портретист — тут его мука, может быть, его крушение, гибель — тут «пружинка», причина сложных осложненных!
Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией. Ежедневная аудитория портала Стихи.
Окунуться в советскую эпоху гостей и жителей Симферополя приглашает Крымский этнографический музей.
Международному дню солидарности трудящихся, каким Первомай был в советское время, здесь посвятили выставку открыток 60-х — 90-х годов прошлого столетия. Люди не перестают поздравлять друг друга с праздниками открытками, но большинство используют для поздравлений электронную почту. Но все же искренность и тепло поздравительной открытки трудно заменить электронным сообщением со смайликами, — уверены в музее. На выставке представлены 42 тематические советские открытки из фондов Крымского этнографического музея. В Крымскотатарском музее культурно-исторического наследия 2 мая состоится музейный урок «Праздник Весны и Труда». Посетителям расскажут об истории празднования Первомая в России и мире, о значимости символа единства людей разных профессий. Всевозможными акциями, конкурсами и развлечениями в честь праздника порадует посетителей Детский парк Симферополя. Многочисленные мероприятия для детей здесь будут проходить, начиная с субботы, 27 апреля.
В этот день в парке запланирована анимационная программа под названием «Мафия». Ее начало в 12:00.
Ты знаешь, это будет интересно Игнатию. Только позови, голубчик, как-нибудь потоньше, а то ведь откажется!
Гриша кивнул головой и вышел. III[ править ] «Опять день, опять долгий день! И тотчас же ласково крикнула им слабым голосом: — Откуда бог несет? Профессор, грубоватый на вид, рыжий и курносый, двигался не спеша, и его толстые очки блестели очень строго; в петличке у него краснел цветок, в руках была корзина.
Профессорша, маленькая еврейка, похожая на гитару, приклоняла свою черную головку к его плечу. Как всегда, в ее меланхолических глазах и во всем птичьем личике; было что-то надменное и брезгливое: никто не должен был забывать, что профессорша — марксистка, жила в Париже, была знакома с знаменитыми эмигрантами. На обширной поляне парка стояли одни темно-зеленые, широковетвистые дубы. Тут обыкновенно собирались дачники.
Теперь большинство их, чиновники, шли по дороге, пролегающей между дубами, к железнодорожной станции. Барышни в пестрых легких платьях и мужчины в чесуче, в мягкой обуви, проходили мимо Натальи Борисовны и углублялись по узкой дороге в лес, где от листвы орешника стоял зеленоватый полусвет, сверкали в тени золотые лучи, а воздух был еще легкий и чистый, напоенный резким запахом грибов и молодой лесной поросли. И Наталья Борисовна снова почувствовала себя хорошо и покойно на этой дачной поляне, раскланиваясь с знакомыми и садясь на скамейку под свой любимый дуб. Она откинулась на ее спинку, развернула книгу и, еще раз оправив складки платья, принялась за чтение.
Иногда она тихо подымала голову, улыбалась и переговаривалась с дачницами, расположившимися под другими дубами, и опять не спеша опускала глаза на статью по переселенческому вопросу. А поляна оживлялась. Подходили дамы и барышни с работой и книгами, няньки и важные кормилицы в сарафанах и кокошниках. Изредка, но все-таки без надобности щелкая, прокатывались велосипедисты в своих детских костюмах.
Худые проносились с форсированной быстротой, согнувшись и работая ногами, как водяные пауки. Коренастые, у которых узкий костюм плотно обтягивал широкие зады, ехали тише, уверенно и весело оглядываясь. Блестящие спицы велосипедов трепетали на солнце частыми золотыми лучами. А дети взапуски бегали, звонко перекликались и прятались друг от друга за дубами.
Золотистый, чуть заметный туман стоял вдали в знойном воздухе. На местах солнечных золотисто-зеленые мухи словно прилипали к дорожкам и деревьям. Вверху, над вершинами дубов, где ровно синела глубина неба, собирались облака с причудливо округляющимися краями. Веселый и томный голос иволги мягкими переливами звучал в чаще леса.
IV[ править ] Гриша шел к Каменскому, сбивая молотком цветы по дороге. Каменский занимался столярной работой, и Гриша брал у него уроки. Ему давно хотелось узнать какое-нибудь ремесло и потому, что это полезно для здоровья, и потому, что когда-нибудь будет приятно показать, что вот он образованный человек, умеет работать и простую работу. По дороге он, между прочим, думал, что, выучившись, он сам сделает себе идеальные шары и молотки для крокета, да, пожалуй, и всю мебель для своей комнаты… простую, удобную и оригинальную.
Занимало и то, что теперь он может похвалиться, что знает «живого толстовца». В доме отца Гриша с детства видел самых разнохарактерных людей: тузов разных служб и профессий, имеющих всегда такой вид, словно они только что плотно пообедали, богатых толстых евреев, которые важно, по-гусиному, переваливались на ходу, известных докторов и адвокатов, профессоров и бывших радикалов. И отец называл за глаза тузов мошенниками, евреев — «жидовскими мордами», остальных — болтунами, ничтожеством. Когда Гриша только что начал читать серьезные книги, знакомиться со студентами, ему часто приходилось удивляться: вдруг оказывалось, что какой-нибудь писатель или знаменитый профессор, который представлялся человеком необыкновенным — ни больше ни меньше, как «идиот», «посредственность», вся известность которой основывается на энциклопедических иностранных словарях да на приятельстве с людьми влиятельными.
И говорил это не кто-нибудь иной, а сам Петр Алексеич, которому было достаточно рассказать в шутливом тоне, что такая-то знаменитость затыкает уши вагой, любит чернослив и, как огня, боится жены, чтобы авторитет этой знаменитости навсегда померк и глазах Гриши. Такие же новости привозил из столицы и Игнатий, а он, как человек крайне нервный, был еще более резок в мнениях. И Гриша, робея Каменского, усвоил себе манеру насмешливо щуриться, думая о нем. Жил Каменский на мельнице, в версте от деревни.
Мельница стояла на зеленом выгоне, к югу от дачных садов, там, где местность еще более возвышалась над долиной. Хозяин почему-то забросил ее: маленькое поместье с высоким тополем над соломенной крышей избушки, с бурьяном на огороде, медленно приходило в запустение. Внизу, в широкой долине, темным бархатом синели и, сливаясь, округлялись вершины лесов. Мельница, как объятья, простирала над долиной свои изломанные крылья дикого цвета.
Она, казалось, все глядела туда, где горизонт терялся в меланхолической дымке, а хлеба со степи все ближе подступали к ней; двор зарос высокой травою; старые серые жернова, как могильные камни, уходили в землю и скрывались в глухой крапиве; голуби покинули крыши. Одни кузнечики таинственно шептались в знойные летние дни у порога избушки, мирно дремлющей на солнце. Он уже представлял себе, как Каменский начнет поучать его, спасать его душу, и заранее вооружился враждебной холодностью. Однако Каменский только показал ему, как надо распиливать доски; и это даже обидело Гришу: «Не хочет снизойти до меня», — думал он, искоса поглядывая на работающего учителя и стараясь подавить в себе чувство невольного почтения к нему.
Сегодня он подходил к этой келье в девятом часу.
Синтаксический разбор предложения
Раскройте скобки и запишите слово «полтора» в соответствующей форме, соблюдая нормы современного русского литературного языка. Он тратил в день не больше полтора — двух рублей и не торопился уезжать из Ленинграда. Раскройте скобки и запишите слово «она» в соответствующей форме, соблюдая нормы современного русского литературного языка. Книга лежала около она.
Раскройте скобки и запишите слово «полоскать» в соответствующей форме, соблюдая нормы современного русского литературного языка. Аня в данную минуту полоскать бельё в ванне, а Петя играет на гитаре. Раскройте скобки и запишите слово «помокнуть» в соответствующей форме, соблюдая нормы современного русского литературного языка.
И хотя промокнуть , устал молодой охотник, до изнеможения дошел, он заставил себя проброситься по окраинам полей подсобного хозяйства.
Вот и детям пришлось хлебнуть много всяких забот, неудач, огорчений. Но их дружба перемогла все, они жили хорошо. И мы опять можем твердо сказать: во всем селе ни у кого не было такой дружбы, как жили между собой Митраша и Настя Веселкины.
И думаем, наверное, это горе о родителях так тесно соединило сирот. Ладило — бондарный инструмент Переславского района Ивановской области. Здесь и далее примеч. Рассказ, правда, не столько о сирени, сколько о прекрасной женщине, умеющей любить.
У каждого, наверное, в жизни было немало больших и разных неудач. А вот относиться к ним с весёлым лицом, надо учиться. У кого? У классиков и у природы….
Зацвела сирень… Получаю слегка ироническую весточку — «Отцвела черемуха, зацвела сирень…. Ждем новой мини-саги». Сага — это серьёзно. Но сирень, её красота и благоухание, как бы подсказывают эпичность стиля, а главное — желание пригласить вновь читателей в мой парк… Медленно иду по аллеям сирени.
На этой стороне аллеи — царство многоцветия, торжество розового, лилового, густо фиолетового… Сиреневым цветом, в обычном понимании, называют лиловый цвет с чуточку бледный розовым отливом. Эти душистые, нежные маленькие цветочки, собранные в гордые грозди получили своё название, как гласят одна из легенд, от нимфы Сиринги. Девушка была строга. Многие боги и сатиры не раз домогались её.
Спасаясь от преследований, девушка превратилась в кустарник. Каждой весной кустарник дарил прохожим необыкновенные пышные цветы, которые радовали глаз и заполняли округу пьянящим ароматом. Так в память о красавице нимфе кустарник назвали сиренью. Сирень стала настолько любимым цветком, что ей посвящали свои рассказы, стихи писатели и поэты.
Художники дарили всему миру удивительной красоты живописные полотна. Срываю веточку, вдыхаю чуть с горчинкой аромат, и память уносит в заоблачные дали… С какой надеждой в школьные годы перед экзаменами искали пятилепестковое «счастье». Время неумолимо. Но вдруг из какого-то уголка памяти всплывают стихи С.
Чёрного: «Если б, если б, в самом деле На сирени всех сортов Все бы, все цветы имели Пять счастливых лепестков…». Ищу, нахожу, и,… представьте себе, — глотаю. Счастья — то хочется всегда… Перехожу на противоположную сторону аллеи. Здесь одноцветные кустарники белой сирени.
Как-то поинтересовалась у рабочего «Зеленхоза», обрезающего сухие ветки кустарника: — Почему так рассадили кустарники сирени. С одной стороны все оттенки сиреневого, а здесь только белая?. Он улыбнулся: — Приглядитесь внимательно. В белом -слияние всех цветов.
И божественная чистота. Она просто должна быть выделена в отдельную зону. Лицо рабочего, обветренное от работы на свежем воздухе, просто светилось добротой. Не скрыла своего удивления таким поэтическим ответом.
В прошлом мой собеседник оказывается был учителем рисования. Уйдя на пенсию, нашёл работу, связанную с озеленением. Здесь так хорошо дышится. Иногда напеваю.
Вспоминаю стихи, разные были — небылицы. Хотите, расскажу вам легенду о белой сирени? Естественно я охотно согласилась. Мы присели на скамейку.
А легенда вот о чём: …. Цветы сирени пришли к нам тогда, когда Весна согнала снег и высоко подняла Солнце. Солнце встретилось с Радугой. Весна стала, смешивать лучи солнца с цветами Радуги.
И там, куда падали такие солнечные лучи, распускались жёлтые, оранжевые, красные, синие и голубые цветы. Когда же Весна достигла севера, у неё остались только лиловые и белые цвета. Тогда Весна перемешала солнечный луч и лиловый цвет радуги и бросила их на маленькие кустарники, которые покрылись сиреневыми цветами. Наконец у Весны остался один белый цвет.
Она щедро рассыпала его на землю, а из него получилась белая сирень. Рабочий поднялся: — Нужно работать. Спасибо, что с интересом прослушали. Такая приятная встреча.
А про себя подумала — «Не зря я пятилистник проглотила». Возвращалась домой с яркими впечатлениями и воспоминаниями… Аромат белой сирени напомнил мамины любимые духи — «Белая сирень». Папа всегда дарил их всем к 8 марта. А мы, до последних маминых дней, дарили ей эти духи на каждый день рождения.
Скоро лето, отцветёт тогда сирень, вот и торопится она отдать нам своё великолепие.
Пугает только птиц; все мимо пролетают; Пастушки с песнями нейдут к тебе под сень, Но встречи тщательно с тобою избегают. Лишь горлица одна, в отчаяньи, в тоске, Лишась подруги сердцу милой, С печалию твоей сливает глас унылой; И эхо вдаль несет ее протяжный тон… Я сам, величие твое воображая И дни счастливые протекши вспоминая, Со вздохом испускаю стон. Жестокая тоска мятет меня, сражает; Мне мнится, будто твой засохший пень вещает: «Всё гибнет! Уварову Среди трудов и важных муз, Среди учености всемирной Он не утратил неж… Стихи г.
Прикольная дача. Грядки Лядова. Мидлайнер грядки. Курдюмовские грядки. Пахать на даче. Огород СССР. Грядки советские.
Труд на даче смешные. Бабы в огороде. Женщина на грядке. Бабка на грядке. Женщина на даче в огороде. Разноцветная дача. Украшение участка в деревне.
Украсить дом в деревне. Украшаем участок в деревне. Про огород прикольные. Дачник на огороде. Женщины на прополке огорода. Доброе летнее утро в деревне. Доброе летнее утро на даче.
Кошки на даче летом. Летний день на даче. Ах дача дачечка. Соседка на даче. Женские Зады на грядках. Соседка по даче. Отдыхаем на даче.
Люди отдыхают на даче. Майские на даче. Деревенские жители. На деревню к дедушке. Старики в деревне. Дед в деревне. Стихи на даче.
Стихотворение про дачу. Лето на даче стихи. Красивые стихи про дачу. Прощание с Матерой деревня. Ткачева Елена Алексеевна художник. Ткачева Елена Алексеевна Весна. Прощание с Матерой Павел.
Ухоженный дачный участок. Облагородить дачный участок. Ухоженный участок на даче. Красивый ухоженный участок на даче. Жданов Владимир Юрьевич лето художник. Август Владимир Жданов живопись. Художник Владимир Жданов "утро в деревне".
Владимир Жданов картины лето. Шашлыки на даче. Шашлыки на природе в кампании. Отдых на природе с мангалом. Семейный пикник на природе шашлык. Кухня прихожая на даче. Кухня в коридоре на даче.
Кухня прихожая в дачном доме. Прихожая в садовом домике. Дача Стеклова. Загородный дом Владимира Стеклова. Владимир Стеклов 2022. Дача актера Баринова. Огород красивый и ухоженный.
Кубанские грядки. Борьба с сорняками морковь. Грядка с морковью без сорняков. Афоризмы про дачу. Приколы про дачу. Анекдоты про огород. Огород юмор.
Яблоневый сад на 10 сотках. Плодовые деревья вдоль забора.
Классной пятницы
Женщина на даче в огороде. На даче его ждали длинный теплый. Куртка женская зимняя длинная с капюшоном Ecaerst Fashion 739. Удлиненный пуховик с капюшоном acbsw0dc138. ным семьянином, нежно любил жену и сына и обожал свою мать, которая пос- тоянно жила как раз на теплой благоустроенной даче и к которой он с ог- ромным удовольствием ездил. На даче его ждал длинный тёплый вечер с неспешными разговорами.
На даче его ждали длинный теплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде егэ
Обыкновенно Каменский в это время работал. Но теперь в сенцах, где стоял верстак, никого не было. Но и в мельнице было пусто. Только воробьи стаей снялись с пола, да ласка таинственно, как змейка, шмыгнула по стояку в развалившийся мучной ларь. В сенцах, обращенных дверями к северу, было прохладно от глиняного пола; в сумраке стоял уксусный запах стружек и столярного клея. Грише нравился этот запах, и он долго сидел на пороге, помахивая на себя картузом и глядя в поле, где дрожало и убегало дрожащими волнами марево жаркого майского дня. Дачные сады казались в нем мутными, серыми набросками на стекле. Грачи, как всегда в жару, кричали где-то в степи тонкими томными голосами. А на дворе мельницы не было ни малейшего дуновения ветерка, на глазах сохла трава… Разгоняя дремоту, Гриша поднялся с порога.
Близ порога валялся топор. На верстаке, среди инструментов, в белой пыли пиленого дерева, лежали две обгорелые печеные картошки и книга в покоробленном переплете. Гриша развернул ее: Евангелие. На заглавном листе его было написано: «Боже мой! Я стыжусь и боюсь поднять лицо мое к Тебе, Боже мой, ибо беззакония наши стали выше головы и вина наша возросла до небес…» — Что это такое? В середине его были письма «Дорогие братья во Христе Алексей Александрович и Павел Федорыч…» — начиналось одно из них , бумажки с выписками… На одной было начало стихотворения: Долго я Бога искал в городах и селениях шумных, Долго на небо глядел — не увижу ли Бога… На другой опять тексты: «Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности…» Ласточка с щебетаньем влетела в сенцы и опять унеслась стрелою на воздух. Гриша вздрогнул и долго следил за ней в небе. Вспомнилось нынешнее утро, купальня, балкон, теплица — и все это вдруг показалось чужим и далеким… Он постоял перед дверью в избу, тихо отворил ее.
В передней узкой комнате загудели мухи; воздух в ней был душный, обстановка мрачная, почти нищенская: почерневшие бревенчатые стены, развалившаяся кирпичная печка, маленькое, тусклое окошечко. Постель была сделана из обрубков полен и досок, прикрытых только попоной; в головах лежал свернутый полушубок, а вместо одеяла — старое драповое пальто. На столе, среди истрепанных книг, валялись странные для этой обстановки предметы — бронзовый позеленевший подсвечник, большой нож из слоновой кости, головная щетка и фотографический портрет молодой женщины с худощавым грустным лицом. Из деликатности Гриша отвел глаза от стола — и сердце его сжалось при взгляде на эти старые, засиженные мухами, уже давно не бывшие в употреблении вещи и на этот портрет. Зачем это самоистязание? Он смотрел на бревенчатые стены, на нищенское ложе, стараясь понять душу того странного человека, который одиноко спал на нем. Были, значит, и у него другие дни, был и он когда-то другим человеком… Что же заставило его надеть мужицкие вериги? Это было жестокое изображение крестной смерти, написанное резко, с болью сердца, почти с озлоблением.
Все, что вынесло человеческое тело, пригвожденное по рукам и ногам к грубому тяжелому кресту, было передано в лице почившего Христа, исхудалого, измученного допросами, пытками и страданием медленной кончины. И тяжело было глядеть на стриженую, уродливую голову привязанного к другому кресту и порывающегося вперед разбойника, на его лицо с безумными глазами и раскрытым ртом, испустившим дикий крик ужаса и изумления перед смертью того, кто назвал себя Сыном Божиим… Морщась, Гриша отворил дверь в другую комнату. Тут было очень светло от солнца, совершенно пусто и пахло закромом. По полу когда-то прошелся широкими полукругами веник, но не докончил своего дела, и мучная пыль белела в углах и на карнизах. У одного окна, на котором грудами лежали литографированные тетрадки, учебник «Эсперанто», изречения Эпиктета, Марка Аврелия и Паскаля, стоял стул. На нем Каменский, должно быть, отдыхал и читал. На простенке были приклеены хлебом печатные рассуждения под разными заглавиями: «О Слове», «О Любви», «О плотской жизни». Среди же них еще стихотворение, крупно написанное на белом листе бумаги: Боже!
Жизнь возьми — она Дни возьми — пусть каждый час Слышишь ты хвалебный глас! А ниже — из псалмов Давида: «Ты дал мне познать путь жизни; Ты исполнишь меня радостью перед лицом Твоим! Он с изумлением смотрел кругом, прислушивался к тишине этого заглохшего поместья и к тому, что пробуждалось в его сердце, долго ходил из угла в угол… Потом вернулся в полутемную комнату, вышел в сени, снова развернул Евангелие… «Дети! Недолго уже быть мне с вами…» — читал он отмеченные карандашом слова последней вечери Христа с учениками. И он, этот странный человек, терпит скорбь, «ибо беззакония наши стали выше головы! Запах избы от ветхого переплета книги напомнил Грише тяжелую работу, кусок корявого хлеба, жесткое деревянное ложе, черные бревенчатые стены. А пустая, безмолвная и вся озаренная солнцем комната — светлое одиночество в минуты отдыха и созерцательной, тихой жизни. Гриша смущенно захлопнул книгу.
Гриша, не отвечая, обувался. Не збудiть бариню… Заспанный, свежий и здоровый, в сером шелковом картузе, в широком костюме из легкой материи, Гриша вышел в гостиную, перекинул через плечо мохнатое полотенце, захватив стоявший в углу крокетный молоток, и, пройдя переднюю, отворил дверь на улицу, на пыльную дорогу. Дачи в садах тянулись направо и налево в одну линию. С горы открывался обширный вид на восток, на живописную низменность. Теперь все сверкало чистыми, яркими красками раннего утра.
Синеватые леса темнели по долине; светлой, местами алой сталью блестела река в камышах и высокой луговой зелени; кое-где с зеркальной воды снимались и таяли полосы серебряного пара. А вдали широко и ясно разливался по небу оранжевый свет зари: солнце приближалось… Легко и сильно шагая, Гриша спустился с горы и дошел по мокрой, глянцевитой и резко пахнущей сыростью траве до купальни. Там, в дощатом номере, странно озаренном матовым отсветом воды, он разделся и долго разглядывал свое стройное тело и гордо ставил свою красивую голову, чтобы походить на статуи римских юношей. Потом, слегка прищуривая серые глаза и посвистывая, вошел в свежую воду, выплыл из купальни и сильно взмахнул руками, увидав, что на горизонте чуть-чуть показавшееся солнце задрожало тонкой огнистой полоской. Белые гуси с металлически-звонкими криками, распустив крылья и шумно бороздя воду, тяжело шарахнулись в тростники.
Широкие круги, плавно перекатываясь, закачались и пошли к реке… — Григорий Петрович! Гриша перевернулся и увидал на берегу высокого мужика с русой бородою, с открытым лицом и ясным взглядом больших голубых глаз навыкате. Это был Каменский, «толстовец», как его называли на дачах. Приду, — отозвался Гриша. Каменский с улыбкой взглянул исподлобья.
Гриша подплыл к берегу и, стоя и качаясь по горло в воде, пробормотал: — Ну, если хотите, не секрет… Я просто полюбопытствовал, почему вы меня спросили? Только я не понимаю… — Вот это верно. Я сказал, что буду и в городе и у знакомых — вот тут недалеко — на огородах. На реке еще было прохладно и тихо. За лугами, в синеющей роще, куковала кукушка.
У берега зашуршали камыши, и из них медленно выплыла лодка. Седенький старичок в очках и поломанной соломенной шляпе сидел в ней, рассматривая удочку. Он поднял ее и соображал что-то, лодка остановилась и вместе с ним, с его белой рубашкой и шляпой, отразилась в воде. А из купальни слышались крики, плеск и хохот. По гнущимся доскам бежали с берега, стуча сапогами, гимназисты, студенты в белых кителях, чиновники в парусинных рубашках… Грише не хотелось возвращаться туда, и он стал нырять, раскрывать глаза в темно-зеленой воде, и его тело казалось ему чужим и странным, словно он глядел сквозь стекло.
Караси и гольцы с удивленными глазками останавливались против него и вдруг таинственно юркали куда-то в темную и холодную глубину. Вода мягко, упруго сжимала и качала тело, и приятно было чувствовать под ногами жесткий песок и раковины… А наверху уже припекало. Теплая, неподвижная вода блестела кругом, как зеркало. С зеленых прибрежных лозин в серых сережках тихо плыл белый пух и тянуло запахом тины и рыбы. II Ровно час после купанья Гриша посвятил гимнастике.
Сперва он подтягивался по канату и висел на трапеции в саду, потом в своей комнате становился в львиные позы, играя двухпудовыми гирями. Со двора звонко и весело раздавалось кудахтанье кур. В доме еще стояла тишина светлого летнего утра. Гостиная соединялась со столовой аркой, а к столовой примыкала еще небольшая комната, вся наполненная пальмами и олеандрами в кадках и ярко озаренная янтарным солнечным светом. Канарейка возилась там в покачивающейся клетке, и слышно было, как иногда сыпались, четко падали на пол зерна семени.
В большом трюмо, перед которым Гриша ворочал тяжестями, вся эта комната отражалась в усиленно-золотистом освещении с неестественно прозрачной зеленью широкой цветочной листвы. Когда же Гриша вышел на балкон, сел за накрытый стол и, покачиваясь на передних ножках стула, стал, слегка расширяя ноздри, медленно пить молоко, в тишине дома раздался томный голос Натальи Борисовны: — Гарпина! Гриша лениво поднялся с места. Наталья Борисовна, полная женщина лет сорока, сидела на постели и, подняв руки, подкалывала темные густые волосы. Увидав сына, она недовольно повела плечом.
Гриша молча ждал. В комнате с опущенными шторами стоял пахучий полусумрак. На ночном столике возле свечки тикали часики и лежала развернутая книжка «Вестника Европы», — Да как же, право! И она попросила достать из столика деньги, посмотреть, где записка — что впять в библиотеке, собрать журналы и позвать Гарпину. Нынче приедет отец и, вероятно, с ним Игнатий.
Кроме как о шкапе, мы двух слов не сказали. Ты знаешь, это будет интересно Игнатию. Только позови, голубчик, как-нибудь потоньше, а то ведь откажется!
Пахло медом цветущей липой. Куприн spokivit WarringtonУченик 105 5 месяцев назад Можно без замудрений написать по понятнее что бы было? Ольга Алексеева Просветленный 42551 5 месяцев назад Июльский вечер. Старый липовый сад, густо обступивший со всех сторон дачу, потонул в тёмном мраке. Только листья сирени, в упор освещаемые лампой, резко и странно выступали из темноты. Неподвижные, гладкие, блестящие, точно вырезанные из зелёной жести. Несмотря на раздвинутые полотняные занавески, свечи горели ровным немигающим пламенем.
Было душно, и чувствовалось, что в нагретом, наэлектризованном воздухе медленно надвигалась ночная гроза. Пахло мёдом цветущей липы. Александр Вельмискин Ученик 217 5 месяцев назад Июльским вечером Простая новая дача была ярко освещена лампой и изготовленными вручную канделябрами, расставленными на длинном черном столе.
Его мать спасалась и брала всё, что могло унести дистрофическое тело: серебряные ложки, ещё какие-то дорогие предметы. И ребёнок. Однако на санках ехал не сын, а эти самые ложки.
Они были непосильной ношей, потому что даже санки не могли помочь унести этот драгоценный груз. Нужны-то они были для того, чтобы обменять на еду. А потом сил не осталось, и пришлось оставить сына. Этих историй уйма и поражают они своей безвыходностью. Можете использовать этот текст для читательского дневника Краткое содержание Паустовский КвакшаЦелый месяц стоит летняя жара. От нее страдают не только люди, но и природа.
Насекомые ищут убежища от палящих лучей солнца и стараются не выходить на поверхность. Краткое содержание Толстой Плоды просвещенияДанная комедия Льва Николаевича Толстого ярко и точно отражает то противопоставление разных слоев общества, которые на момент написания произведения существовали в России. Очень характерно описывает он людей дворянского происхождения Краткое содержание Пришвин Утята и ребятаДикая не большая птичка чирок — свистунок собралась перевести своих утяток на озеро. Путь предстоял не лёгкий: из лесной местности надо было пройти к воде, обойдя деревню Краткое содержание Колодец и маятник Эдгара ПоПовествование ведется от первого лица, место действия — испанский город Толедо. Главный герой — мужчина, которому инквизиция вынесла смертный приговор. Ни имя героя, ни его преступление не называется ЛеоновТворческий путь Леонида Максимовича начался довольно рано: уже в позднем отрочестве он получил возможность публиковать свои стихи в архангельской газете «Северное утро» О книге Нельзя не согласиться с тем, что детская пора — это то время, которое наполнено приключениями и яркими эмоциями.
Именно в этом возрасте совершаются важные открытия и приходит понимание основных жизненных истин Книги помогают рассказать детям о том, что важно, в увлекательной и ненавязчивой форме — так, что это даже не ощущается Книга «Квакша» Паустовский Константин Георгиевич — увлекательное произведение в жанре детская художественная литература. Этот мир кажется таким настоящим, таким родным, в нем есть запахи детства и атмосфера волшебства. Зрительные образы настолько объемны, что из этого мира не хочется возвращаться в реальность. Читать 900 дней противостоял Ленинград вражеской осаде, и каждый из этих дней был отмечен высокой боевой и трудовой доблестью ленинградцев. Никакие лишения и страдания блокадного времени не поколебали их верности социалистической Родине. Грандиозная битва за Ленинград началась в первой половине июля 1941 года, когда немецко-фашистские войска, захватившие часть Прибалтики, устремились к городу на Неве.
В планах гитлеровского командования его захвату отводилось важное место. Оно учитывало не только экономическое и стратегическое значение города Ленина, но и тот факт, что он является колыбелью Великого Октября По указанию Политбюро ЦК ВКП б Ленинградская партийная организация, представлявшая собой боевой, закаленный отряд партии, возглавила всю политическую, военную и хозяйственную жизнь города. В короткий срок в действующую армию из Ленинграда было направлено 300 тысяч человек. На производство вооружения, снаряжения и боеприпасов для фронта переключились ведущие отрасли ленинградской промышленности. В течение июля — сентября было сформировано 10 ополченческих дивизий, вобравших в себя лучших представителей рабочего класса и интеллигенции Ленинграда. Семь из этих дивизий, получив необходимый боевой опыт, стали вскоре кадровыми.
На фронт ушла большая часть сил Ленинградской партийной организации. В первые полгода войны она дала Вооруженным Силам 70 тысяч коммунистов — свыше трети своего состава. В части армии и флота влилось около 200 тысяч комсомольцев — юношей и девушек. Неся огромные потери, гитлеровцы рвались к Ленинграду. В начале сентября им удалось выйти к его юго-западным окраинам, захватить Шлиссельбург. Связь со страной по суше оказалась прерванной.
Разобрать предложение по членам
На даче его ждал длинный тёплый вечер с неспешными разговорами. Богатырский стоит с утра до вечера из-за работ 3. Онлайн чтение книги На даче Иван Бунин. На даче его ждали тёплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде и чай с вишнёвым вареньем. На даче его ждали длинный теплый вечер. На даче его ждали тёплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде и.
Алексей толстой летом на даче. На даче
Вечер тёплый и такая тишина, словно должно что-то в такой тишине случиться. 1) На даче его ждали длинный тёплый вечер с Ееспешными разговорами на. ЕГЭ Русский вместе. 1) На даче его ждали длинный тёплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде и чай с неизменным вишнёвым вареньем. Диктант теплый вечер. Тёплый безветренный день угас. Только далеко на горизонте, где зашло солнце, небо|нёбо ещё рдело багровыми полосами, точно оно было вымазано широкими ударами огромной кисти, омоченной в кровь. Вечернее чаепитие на даче.
Классной пятницы
Если получится, все игроки получат специальную ачивку в профиль! Чтобы узнать, что значат 3,5 млрд Звёздной пыли в качестве новой цели, пройдите уровни 31-60 в сюжетном режиме ; Переходите на страницу игры : пробуйте новые механики, лутайте новые промокоды и сделайте вклад в общее дело — достижение 3,5 миллиардов очков! Показать полностью 2.
Пришел час, прославь сына твоего, да и сын твой прославит тебя... Я открыл имя твое человекам... Соблюди их во имя твое!.. В чем вы извиняетесь? Да вот залез в ваши книги, - ответил Гриша небрежно. Так что ж тут дурного? Я говорю, взял вашу книгу...
Что это значит? Как это значит? Да так. Зачем вы все такие слова употребляете? Они стояли друг против друга, и Гриша чувствовал, что пристальный взгляд улыбающихся глаз Каменского все более подчиняет его себе. Что это вы покупали? А вот луку немного и хлеба. И Каменский опустил мешок на землю. Гриша встрепенулся. Нет, нет, вы сначала разведите.
Успеется, - отозвался Каменский. Гриша с преувеличенным вниманием стал слушать, как надо работать фуганком, и помогать заправлять доску в верстак. Ну-ка попробуйте! Гриша взял фуганок и с такой силой зашаркал им по доске, что в два-три взмаха испортил ее. Да вы потише! Он ушел в избу, вынес оттуда чугунчик с водой, поставил его на таган около порога и развел огонь. Синий дымок поплыл по двору. Поглядывая на него, Каменский взял из-за верстака кадушку, сел на порог и стал набивать обручи. Стук молотка звонко отдавался в пустой кадке. Подлаживая под этот стук, Гриша пристально шмыгал фуганком по доске.
Стружки кремового цвета, красиво загибаясь, падали на пол. Вы живете только с матерью? Нет, и отец часто приезжает, - поспешно ответил Гриша, поднимая запотевшее и возбужденное лицо. Он что же - все города украшает? Как города украшает? Строит дома богатым людям? Созидает Вавилон? Ах, вот что... Если хотите, да. Ну, этого-то я не хочу!
И, положив в воду картофелю и луку, поправив огонь, опять сел на порог за работу. Да, - сказал он задумчиво. Он только что кончил курс... Теперь служит... Так, - сказал Каменский. А вы тоже думаете этим заняться? Гриша помолчал. Не знаю, - сказал он тихо. Каменский тоже помолчал. Это хорошо, что не знаете, - сказал он почти строго и стал задумчиво глядеть вдаль.
Но и египтяне - люди, а не бог, и кони их - плоть, а не дух. И, подняв глаза на Гришу, прибавил: И вы будете также… также несчастны и одиноки, если будете не жить, а служить. Вы скоро забудете людей, будете знать только отношения вместо людей, и вам будет очень тяжело... Гриша вспомнил свою семью и опустил глаза. Я испытал это на себе, - опять заговорил Каменский. И когда я приехал в деревню к своим, где думал начать новую жизнь, я ясно увидел, как велика эта пропасть. Я мог только с крыльца слушать говор и весь этот смутный шум деревни, наблюдать жизнь простых и добрых людей , которых я прежде намеревался учить злым и ненужным делам, думая, что эти дела добрые и нужные дела, - только наблюдать: между нами была пропасть. Я был как человек, стоящий у ручья, которому хотелось пить, но которому сказали, что, прежде чем пить, надо взмутить воду, и он стал пить мутную воду, хотя и знал, что мутить воду было не нужно... Гриша слушал, стараясь не проронить ни одного слова. Но, боясь сказать это невпопад, неумело, боясь, что Каменский заговорит с ним как с мальчиком, молчал.
А про Египет, - спросил он наконец, - это чьи слова? Вы не читали? Завтра воскресенье, - сказал он, - мы не будем работать. Если хотите, приходите, и мы почитаем вместе. Во сколько? Когда хотите. Хоть часов в десять. Раньше нельзя, так как я пойду в город на почту. Непременно приду! Он помолчал и вдруг с трудом выговорил: А вы не будете ли добры пожаловать к нам сегодня вечером?..
Мама будет очень рада вас видеть... С удовольствием, - ответил Каменский. Он попробовал палочкой картошки в чугуне, встал и ушел в избу. Гриша торопливо схватил картуз. Очевидно, Каменский сейчас будет обедать и пригласит его... Есть Грише не хотелось, но отказаться неловко... Ну, - сказал он как можно спокойнее, когда Каменский вышел из избы с глиняной миской и ложкой в руках, - мне необходимо домой... Сегодня, знаете, брат и отец приедут... Так мне необходимо... До вечера, значит?
До свиданья, до вечера! За мельницей Гриша вздохнул свободнее. Он был взволнован, ему хотелось подумать о чем-то, но он ничего не думал и только шел все дальше в степь. Позади него живописно синела долина, но ему хотелось уйти в открытое поле. И он шел по парам, уже заросшим высокой травой и цветами, и ему было приятно, что они щелкают его по ногам, что поднявшийся ветер обвевает лицо солнечной теплотою, запахом зеленых хлебов. Как хорошо! Ты исполнишь меня радостью пород лицом твоим! Потом лег на межу навзничь и стал делать то, что делал и детстве: медленно-медленно закрывать глаза так, чтобы солнечные лучи ярко-золотистою паутиною протянулись к ресницам, а потом задрожали и превратились в трепещущие кружки, радужные, как хвост павлина... И чтоб и другим было так же? Как жить?
Но все было смутно и непонятно. Представилось только что-то похожее на туманную синеву в долине под мельницей... Откуда так стремительно? Гриша остановился среди поляны и поднял голову. По дороге от станции шла в большой шляпке стройная и худощавая барышня, одна из служащих в управлении железной дороги. А вас, Марья Ивановна, почему это интересует? Марья Ивановна пожала ему руку. Темно-каштановые волосы локонами падали на се плечи; простое и наивное личико с голубыми глазами было очень миловидно. Глазами Марья Ивановна кокетничала, бойко и гордо прищуривала их: однако бойкость не удавалась ей, и чаще всего, особенно при новых людях, взгляд Марьи Ивановны пропадал в пространстве, хотя болтала она в это время без умолку. Как жарко!
И работы сегодня была такая масса! Я уже заявила сегодня своему патрону, что, если будет такая жара, я не буду больше являться на службу. А кто же вас заставляет являться? Вот мило! Если бы у меня была пара серых в яблоках и коляска на резине, меня, может быть, и не заставляли бы. Гриша улыбнулся, Ведь нот, - сказал он томом Каменского. А что же прикажете делать? Пахать, - ответил Гриша полушутя, полусерьезно. Вовсе не новость. Марья Ивановна посмотрела куда-то вдаль и легонько вздохнула: Это хорошо в теории, а не на практике.
А вы не отделяйте теории от практики! На балконе завтракала Наталья Борисовна. Игнатик приехал! Гриша промолчал и сел за стол. На столе был приготовлен ему прибор и завтрак: масло, яйца, глянцевито-зеленые oогурцы. Среди стаканов стоял серебряный кофейник, подогреваемый синими огнями бензиновой лампы. Наталья Борисовна старательно снимала ножом и вилкой мясо с крылышка холодного цыпленка. Гриша посмотрел на ее плотную спину, на расставленные и приподнятые руки и почему-то вспомнил черепаху. Красивое лицо его стало неприятно. Что так поздно?
Где же Игнатий? Купаться ушел. А ты это все у Каменского? Гриша сделал усталое лицо. У Каменского, - пробормотал он. Наталья Борисовна позвонила. Гарпина внесла на тарелке сковородку с шипящим в масле куском бифштекса. Дайте вина! И, когда подали бутылку, залпом выпил стаканчик и принялся за еду очень поспешно. Гриша бросил салфетку и встал.
Merci, не хочу.
Сравним: Посуда бьётся к счастью. Чувствуете, это совсем не одно и то же. Почему второе предложение не допускает подобной трансформации? Потому что к счастью - член предложения, грамматически и по смыслу связанный с другим членом предложения. Если его исключить, структура меняется.
В первом же предложении к счастью не является членом предложения. Кроме того, оно грамматически не связано ни с одним из членов предложения. Следовательно, структура предложения не изменится, если вводное слово опустить. В русском языке многие слова могут употребляться двояко: и в качестве вводных слов, и в качестве членов предложения. Может быть, брат станет музыкантом. Ты, верно, с Севера?
Возможно, он позвонит сегодня. Видишь, мы не опоздали, ты напрасно волновалась.
Откуда так стремительно? Гриша остановился среди поляны и поднял голову. По дороге от станции шла в большой шляпке стройная и худощавая барышня, одна из служащих в управлении железной дороги. А вас, Марья Ивановна, почему это интересует? Марья Ивановна пожала ему руку. Темно-каштановые волосы локонами падали на се плечи; простое и наивное личико с голубыми глазами было очень миловидно.
Глазами Марья Ивановна кокетничала, бойко и гордо прищуривала их: однако бойкость не удавалась ей, и чаще всего, особенно при новых людях, взгляд Марьи Ивановны пропадал в пространстве, хотя болтала она в это время без умолку. Как жарко! И работы сегодня была такая масса! Я уже заявила сегодня своему патрону, что, если будет такая жара, я не буду больше являться на службу. А кто же вас заставляет являться? Вот мило! Если бы у меня была пара серых в яблоках и коляска на резине, меня, может быть, и не заставляли бы. Гриша улыбнулся, Ведь нот, - сказал он томом Каменского.
А что же прикажете делать? Пахать, - ответил Гриша полушутя, полусерьезно. Вовсе не новость. Марья Ивановна посмотрела куда-то вдаль и легонько вздохнула: Это хорошо в теории, а не на практике. А вы не отделяйте теории от практики! На балконе завтракала Наталья Борисовна. Игнатик приехал! Гриша промолчал и сел за стол.
На столе был приготовлен ему прибор и завтрак: масло, яйца, глянцевито-зеленые oогурцы. Среди стаканов стоял серебряный кофейник, подогреваемый синими огнями бензиновой лампы. Наталья Борисовна старательно снимала ножом и вилкой мясо с крылышка холодного цыпленка. Гриша посмотрел на ее плотную спину, на расставленные и приподнятые руки и почему-то вспомнил черепаху. Красивое лицо его стало неприятно. Что так поздно? Где же Игнатий? Купаться ушел.
А ты это все у Каменского? Гриша сделал усталое лицо. У Каменского, - пробормотал он. Наталья Борисовна позвонила. Гарпина внесла на тарелке сковородку с шипящим в масле куском бифштекса. Дайте вина! И, когда подали бутылку, залпом выпил стаканчик и принялся за еду очень поспешно. Гриша бросил салфетку и встал.
Merci, не хочу. Мало же!.. Гриша прошел в свою комнату и лег на кровать. Ему хотелось еще подумать, как в поле, удержать утреннее хорошее настроение. Но от вина и еды приятно напряженнее билось сердце. Гриша с удовольствием вытянул ноги, положил их па отвал кровати, прикрыл глаза... А Наталья Борисовна, балуясь гусиным перышком, откинулась на спинку стула и долго смотрела куда-то в одну точку. О чем она думала?
Она бы и сама не сказала. Но, подымаясь из-за стола, она почему-то глубоко вздохнула и пошла по дому лениво. В спальне она подняла штору, села около окна и машинально взяла книгу. Но читать не хотелось. И она перевела глаза на портрет Петра Алексеевича, стоявший на ее письменном столике. С портрета пристально и насмешливо глядели на нее небольшие, чуть-чуть прищуренные глаза еще бодрого и свежего мужчины лет пятидесяти. Его правильная, яйцеобразная голова с продолговатой бородой, в которой седина тронула волосы только около щек, еще до сих пор была гордо откинута назад. Было видно, что этот человек весь свой век прожил в холе и до старости сохранит барскую осанку высокой, в меру полной фигуры.
Но, в сущности, он теперь был ей совсем чужой человек; а думать о прошлом - это и утомительно, и не приводит ни к чему хорошему. И Наталья Борисовна принялась бесцельно смотреть в окно. Ветер опять стих, и опять стало жарко и скучно. Но уже длинные тени легли от садов и дачи дремали мирным послеобеденным сном долгого летнего дня. По улице прокатилась со станции линейка с дачниками и скрылась, громыхая развинченными гайками. А в доме было так тихо, что по всем комнатам отдавалось ровное постукиванье часов в столовой. Вечером на поляне около сада Примо играли в крокет. Солнце скрылось в густую чащу леса за поляной, и лес темнел на шафрановом фоне заката.
Воздух был сухой и теплый, даже душный. Около играющих стояли знакомые и незнакомые барышни и студенты; потом они разбрелись, и зрителями остались маленькие гимназисты. Их очень занимал непрекращающийся спор между Гришей и Игнатием. А я тебе говорю, что ты ее убил! На толстого Игнатия в широком, мешковатом костюме из чесучи было смешно смотреть. Он неуклюже бегал среди дужек и поминутно снимал соломенную шляпу, обтирая платком круглую, коротко остриженную голову и красное лицо. Шнурки-то подбери, - презрительно говорил Гриша, указывая Игнатию на мотающиеся завязки его мягких скороходов. Оставь, пожалуйста, мама!
Я отлично видел, как шар коснулся фока. Гриша смотрел на Марью Ивановну и думал, что она сегодня была бы очень хороша, если бы не надела этой красной шелковой кофты, широкие рукава которой она поминутно издергивала и взбивала на плечах. Ты слеп, мой милый! Ты слеп! Все равно, я не уступлю. И я не уступлю! Ну и отлично! Ничего тут нет отличного.
Я тебе уже давеча раз уступил, - опять стукая молотком н землю, кричал Игнатий, - ты еще давеча нарушил правила. Вечно с правилами! Конечно, с правилами! Раз ты их не исполняешь... В это время к крокету подошел профессор Камарницкий с женой. Здрасьте, господа! Но Грише совестно было продолжать спор. Он отвернулся и сказал: Марья Ивановна!
Вы должны решить. Марья Ивановна положило ручку молотка за голову на плечи, взялась за нее руками и, качаясь на носках, ответила детским тоном: Я не знаю. И не то улыбаясь, не то гримасничая, она рассеянно смотрела своими голубыми глазами в небо. Грише страстно захотелось подойти и поцеловать ее в губы. И он машинально ответил: В таком случае давай новую партию. Мы считаем себя побежденными. Профессор покорно согласился. Все взяли молотки и собрались в одно место.
Игнатий обтер лоб платком, бросил на землю шляпу и быстрыми ударами молотка согнал шары к фоку. Итак, господа, - крикнул он тоном герольда, - мы играем в следующем порядке: одну партию составляет Павел Антоныч, Софья Марковна и Гриша; вторую - я, мама и Марья Ивановна. Гриша, мы начинаем: согласен? Согласен, согласен. Широко шагая, Игнатий торжественно подошел к фоку, отставил левую ногу. Господа, начинаю! Шар прошел дужку, стукнулся о проволоку второй и наискось проскочил третью. Вот это удар!
А через минуту он уже снова раздраженно кричал на всю поляну: Если ты, мама, не умеешь играть - брось! Это глупо наконец! Не умеет даже крокировать! Да ведь нога же соскользнула! И, улыбаясь, Наталья Борисовна снова приподняла край юбки, неумело поставила ботинку на шар, сильно размахнулась, но молоток боком стукнул ее по ноге и выскользнул из рук. Не могу сегодня... Зараженная этим смехом, Марья Ивановна принялась хохотать как помешанная. Сначала, сначала!
Игнатий в отчаянии поднял плечи, покраснел и сделал ужасное лицо. Это черт знает что такое! Подъехал еще знакомый - адвокат Викентьев. У него всюду были знакомые, и в городе, с извозчичьей пролетки пешего его трудно было себе представить он широко и приветливо размахивал шляпой чуть не каждому встречному. Всюду он держал себя как дома, всюду напевал отрывки оперных арий с мягким удальством итальянского тенора и считал себя общим любимцем. Стой, стой! Это был человек небольшого роста, кругленький, с маленькими ногами и руками. Называя себя «верным шестидесятником», он небрежно повязывал галстук, не стриг своих серых, мягких волос и часто закидывал их назад.
Матовое его лицо было моложаво и неприятно. Наталья Борисовна! В городе-с. Оказывается, он вернулся еще вчера, «выпимши малость»... Здравствуйте, барышня!.. Мое почтение, Софья Марковна... Он пожал всем руки и опять оглянулся: Коллеге почтение! Давно изволили пожаловать?
Только сегодня, - сказала Наталья Борисовна. Викентьев махнул рукой и вздохнул.
На даче его ждали длинный
Отправив жену с сыном на три недели во Францию, на Лазурный берег, Аякс все это время приезжал каждый день к матери на дачу, где его ждал горячий вкусный ужин, длинный теплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде и чай с неизменным вишневым. В майские праздники нас ждет настоящее климатическое бедствие. На даче его ждали длинный тёплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде и чай с неизменным вишнёвым вареньем. Все новости на →.