Последние новости о персоне Людмила Улицкая новости онлайн, личная жизнь, сплетни, биография, события, факты, карьера, слухи, информация, фото, видео. Писатель Людмила Улицкая саморазоблачилась в интервью пранкерам Вовану и Лексусу.
Людмила Улицкая откровенно призналась в русофобии пранкерам Вовану и Лексусу
Я категорически не хотела, чтобы они воевали. И это был не только страх за их жизнь, но и страх, что и они вынуждены будут убивать. Я не понаслышке знаю, как психика человеческая деформируется убийством и как человек потом никогда не возвращается к себе прежнему. Я очень сожалею, что в своей жизни ограничилась тем, что спасла от армии только своих сыновей. Теперь я понимаю, что надо ставить вопрос шире и жестче, выступая против призыва. Матери не должны пускать своих детей воевать, должны перестать выполнять это требование законодательства и требовать законодательство такое переменить: пусть воюют профессионалы, то есть те люди, которые выбрали себе это профессией. Пусть только те, кто сознательно сделал этот выбор, убивают и рискуют быть убитыми. Вот это я сейчас здесь поняла, в Нагорном Карабах: если выполнения этих материнских требований добиться, то еще через один поворот истории эта профессия — профессия убивать — неизбежно умрет.
А если она не умрет, то умрет наша Земля, третьего не дано. Человек уничтожит себя сам: он будет уничтожать соседей, а соседи будут уничтожать его, а потом эта тотальная война приобретет новые формы. Какие войны будут за следующим поворотом — нетрудно предположить, потому что уже сегодня легко можно создать вирус, который, допустим, будет убивать всех блондинов выше метр восемьдесят или всех кривоногих, или всех китайцев. У меня даже киносценарий про это есть: как в течение трех суток вирус, распыленный в аэропорту, спасает человечество, потому что другое событие его может погубить. А простая наша сегодняшняя история заключается в том, что если не остановить войны, которые нас окружают, то потом шансов спастись не будет. Люди обычно не думают о будущем всего рода человеческого каждый день. Человек будущего будет отличаться от человека сегодняшнего как мы отличаемся от крысы.
Между прочим, это Циолковский сказал, не я. Это возможно, это — интересно, это — захватывающе. А перебить друг друга — ума много не надо. Причем новое прекрасное будущее — это не эвфемизм какой-то, мы уже живем одной ногой в мире, совершенно отличающемся от прежнего. Вот простой пример: у меня украли компьютер. Я сначала слегка переживала и думала, какой теперь буду покупать. Но через 15 минут я запаниковала, сообразив, что вообще-то у меня украли часть моего мозга, моих воспоминаний, моей интеллектуальной деятельности — часть меня, короче.
Потом я опять пришла в себя, вспомнив, что у меня есть внешний резервный диск от этого компьютера. И вот там-то в продублированном виде вся эта часть меня хранится. Это очень захватывающее ощущение. И так во всем: ты теряешь мобильный телефон, и понимаешь, что ты не помнишь ни одного номера, кнопки есть, а нажимать — нечего. Вот это то, осязаемое, в чем видно, что мы перешли абсолютно принципиальную границу между XX веком и XXI, желая того или не желая. Скорость, с которой теперь все происходит, несоизмерима с той, что была прежде. Первый рисунок человека сделан сорок тысяч лет тому назад.
Нашей, человеческой культуре всего сорок тысяч лет, секунда с точки зрения планетарного времени, а мы уже столького достигли. Причем смысл его совершенно непонятен: зачем жить, если придется умереть? Смотри, как все меняется, как меняется качество жизни, как меняются жизненные сроки: на нашей памяти детская смертность уменьшилась по миру невероятно, длительность жизни увеличилась, минимум, вдвое по сравнению со скелетами, которые разрывают археологи. Там стариков вообще нет. Про болезни мне не надо тебе говорить, — сколько неизлечимых болезней стали излечими, и как бурно идет этот процесс. Количество приставок, которыми мы пользуемся с того момента, как были изобретены очки, увеличилось в десятки, в сотни раз: пятьсот лет назад была изобретена линза, а завтра у нас уже будут искусственные глаза. Потом — искусственная кожа, суставы, внутренние органы.
Все это происходит дико быстро. Но, конечно, соотносимость длины человеческой жизни с длиной существования планеты несоизмерима, тем захватывающе жить, потому что дико интересно, как быстро при тебе переменится вот этот твой кусок. И эта работе — прекрасная мотивация для того, чтобы жить. Это очень интересно. Фото Романа Наумова — Обычно люди вашего возраста на перемены сердятся. Я могу сердиться на себя, что я не всегда догоняю, хоть и стараюсь поспевать: я работаю с компьютером с тех пор, как они появились. Но мой внук это делает лучше, что объяснимо.
Во-первых, это было ожидаемое, потому что я из раковой семьи, и я время от времени проверялась, зная, что это должно произойти рано или поздно. Мне было обидно, когда потом выяснилось, что врач, к которой я ходила на проверки, мой рак пропустила: я начала лечиться, когда у меня уже была третья стадия. Когда меня прооперировали, мне сказали: «О, мы такую большую опухоль давно не видели», или «никогда не видели», — я уж не помню. Я была озабочена. Я пришла первый раз к хирургу на прием, он посмотрел меня — израильтянин — а потом говорит человеку, с которым я пришла: «Впервые вижу пациента, который бы в этом кресле не плакал и так себя вел». Почему я именно так себя вела? Не знаю.
Может быть, потому что была готова из-за семейной истории. А может, потому, что моя мама умерла в 53. И с тех пор я каждый год я говорила: «Вот я уже на 5 лет старше мамы, вот на 10, вот на 20», — это был подсчет времени как будто дополнительно выданного, я подсчитывала эти годы с благодарностью. Я вообще-то живу с ощущением благодарности. И оно только усилилось оттого, что это — я имею в виду исход, который мог бы быть у моего рака — пролетело. Когда книжка дописалась? Я понимала, если сейчас рак прижмет меня, я закончить не смогу.
Конечно, у меня была сильная мотивация: вылезти поскорее, закончить, а там посмотрим. И я — вылезла. Потом приезжала через полгода на проверку, потом через год, потом хирург, который меня оперировал, сказал: «Иди, иди». Сейчас я стала халтурить — уже года полтора или два не была. Поеду, поеду, поеду обязательно. Обычно в момент тяжелой болезни люди уцепляются за веру. Я, конечно, благодарна судьбе и высшим силам за то, что мне этот подарок — несколько дополнительных лет после рака — сделали.
Но за эти годы мною полностью овладел мой Даниэль Штайн, то есть Освальд Руфайзен. Знакомство с ним, отношения и общения — это все, конечно, вызвали во мне и в моем отношении к вере острый кризис. Он меня этой фразой освободил от ужасного рабства: делать, чего я тоже не до конца понимаю. Я стараюсь жить делами… И церковь мне для этого не нужна. Меня больше богословские вопросы не занимают. Я в молодые годы прочла кучу книг — вся русская философия прочитана с трудом или с удовольствием. Но вдруг наступил момент, когда это перестало иметь значение.
Сейчас я эти книжки могу подарить, ибо точно знаю: я к ним больше не вернусь. При этом я совершенно не отрицаю своего христианского опыта: христианство в мою жизнь вошло благодаря нескольким замечательным людям, с которыми я познакомилась, которых я увидела. Они были для меня образцами жизни: прекрасные люди, замечательные христиане, мне хотелось быть с ними и я с ними была очень долго. Причем, это все в мощный советский период, когда по телевизору никакую Пасхальную службу, конечно, не показывали. Наоборот, устраивали какую-нибудь премьеру «Семнадцати мгновений весны», чтобы, не дай Бог, в церковь не пошли люди. А тех, кто пошел, встречали дружинники, выуживали там кого-то, кого-то — записывали. В общем, сам поход в церковь — это был поступок.
Поэтому я так долго, наверное, и простояла на этом месте. Сегодня из тех, кто тогда так привлек меня в христианство, в живых осталось, может быть, двое или трое. Это мои сверстники, священники. Я захожу к ним в церковь, я полна к ним любви и симпатии. Я очень хорошо знаю церковную службу, люблю ее, поэтому я и прихожу… Но у меня нет больше потребности подходить к причастию, а это была практика моей жизни на протяжении десятилетий. И вот — кончилась. С внуками.
Знаете, в падающем самолете, говорят, нет атеистов? Я человек верующий, просто мне для того, чтобы верить, перестала быть нужна церковь. Русская Православная Церковь перестала быть нужна. И Католическая — не нужна. Никакая не требуется, вот ведь какое дело. Особенно после болезни я стала с благодарностью смотреть по сторонам и видеть. Вот именно что, полноценно видеть то, на что смотрю.
Раньше я хуже видела.
Я знаю, что сегодня огромное количество беженцев, у которых нет дома, никаких возможностей к существованию. Им гораздо хуже, и об этом я все время помню. Количество людей с русским языком, которые ходят по берлинским улицам, сегодня очень велико. Насколько я знаю, русские сейчас наводнили Европу, их достаточно много и в Париже, и в Сербии, и в Израиле. Что делать? Это нормальная человеческая реакция, в ней ничего патологического, опасного или безнравственного я не вижу.
Это естественное желание человека сохранить свою жизнь, сохранить свою семью. Мне кажется, что я уже получила это, в каком-то списке я уже была упомянута… Это не имеет никакого значения. Время так сильно изменилось: сегодня нажимаешь на кнопку, у тебя выскакивает ровно то, чего ты хочешь почитать. Поэтому я думаю, что это скорее рекламная акция для автора, чем запретительная мера. Поэтому не думаю, что они чего-то добьются этим, не думаю. Может быть, из библиотек изымут книжки… Все-таки моя молодость пришлась на те времена, когда каждая напечатанная на машинке или отксерокопированная, или привезенная с Запада книжка была на вес золота, и мы передавали ее с рук на руки и читали. Потом, когда эти книжки появились на прилавках, оказалось, что все, кому было это интересно, их уже прочитали, а те, кому это не интересно, их не прочитают никогда.
Поэтому все зависит от того, хотим мы получать информацию или нет. Сегодня информация гораздо более доступна, чем во времена моей молодости, поэтому хотим знать — будем знать. О том, возможно ли сегодня издание в Германии российских книг и авторов В Германии сто лет тому назад в Берлине было около 70 русских издательств — 70! Сегодня, конечно, такого нет, но тем не менее что-то будет, какая-то русская веточка будет, несомненно. Она, собственно говоря, уже и есть, она даже и была, потому что русскоязычная газета существовала. Отчасти это пророссийские издания, потому что Россия тоже финансирует какие-то издания здесь. Я думаю, что русская литература какое-то время просуществует, как она существовала в 1920-е годы — в изгнании.
Кроме того, сегодня очень быстро делаются переводы, и эта дорожка от русского языка к международным разным площадкам стала гораздо более короткой. Это внушает надежду. Мы стали гораздо более планетарны, и культура стала гораздо более планетарна. Всякая интересная книжка, напечатанная, написанная на сербском, китайском, финском языке через три месяца издается на 50-ти, это я знаю по себе. То, что происходит сейчас, — это предмет для наблюдения, потому что мы находимся в самом центре событий. И то, что происходит сегодня, — это беспрецедентно, интересно, и сегодня чрезвычайно важно это фиксировать. Не так быстро происходит литературная реакция, но тем не менее она будет происходить, и я думаю, что мы прочитаем интересные книжки и об этом времени.
Я думаю, что нам предстоит еще достаточно интересное чтение о нашем времени. Не самая удачная из его книжек, но тем не менее он пытается говорить на эту тему — это очень важно. Я думаю, что для литературы, для писателя чрезвычайно важно какое-то время, которое должно пройти, чтобы осмыслилось всё происходящее. Но сегодня такая яркая публицистика и такая замечательная журналистика. Я думаю, что они во многом на себя берут, во многом замещают литературу. Потому что такое информационное пространство, какое сейчас, такого не было никогда, такое напряженное, насыщенное, очень активное и адекватное. Помните анекдот о том, как бабушка перепечатывает «Новый мир» на машинке, чтобы внук прочитал, потому что ребенок привык читать только самиздат?
Причем, в отличие от Набокова, осуждавшего это явление, Людмила Евгеньевна свое отношение четко не обозначает. И даже не особенно обличает, списывая предпочтения стариков на дореволюционное воспитание. Часто в череде похожих повествований лучом света выделяется умная и особенная девушка.
Она не делит гнусные радости толпы. А когда все гуртом занимаются свальным грехом, сидит в другой комнате и читает Пушкина. Кто эта прекрасная незнакомка - нам не догадаться.
На этот счет Людмила Евгеньевна особо не распространялась. В третьем браке она обрела счастье со «скульптором» Красулиным. Что называется, нашли друг друга.
Андрей Николаевич известен любовью к пиломатериалам. Главная его муза - табуретка, которую он пишет во всех ракурсах. Борьба с чумой Улицкая крайне надменно относится к коллегам по цеху и не прощает им успеха.
Исключение - разве что пресловутая авторша открывающей глаза Зулейхи Гузель Яхина, которую Людмила Евгеньевна не просто агрессивно пиарит в каждом интервью, но и пролоббировала в издательство. Хотя других молодых авторов не жалует. С годами пошатнулся и тщательно создаваемый самой Людмилой Евгеньевной собственный образ человека невероятной честности.
Наталья Рапопорт, проживающая в США, уличила «великую писательницу» в краже произведения про вспышку чумы в Москве в 1939 году. В 2020-м, желая хайпануть на громкой теме коронавируса, Улицкая вытащила и опубликовала старый сценарий, на что немедленно откликнулась Наталья, заметив, что ее отец принимал непосредственное участие в борьбе с чумой. Именно Рапопорт и была автором идеи сценария.
Она предоставила Улицкой все материалы, а в 80-х обе дамы вместе его писали. Однако фильм не вышел из-за обоюдной ссоры. Наталья представила более чем убедительные доказательства своей причастности к произведению.
Что же Улицкая? Вместо того чтобы извиниться, она снова накрылась белым пальто поверх черной шанельки, замаскировав корысть заботой о нас грешных. Жизнь на разломе Поливая Россиюшку-матушку и ее «отсталый народ», Людмила Евгеньевна покидать страну не стремилась.
Человеку на старости лет трудно менять локации, к тому же даже критиканам понятно, что у нас-то жить получше, чем в Европе. Но ирония в том, что каждый получает свое. В прошлом году Улицкая с мужем-художником оказалась в Германии.
Иногда среди качеств, которые мы получаем, бывает, например, повышенная агрессивность, конфликтность. Или, напротив, очень высокая адаптивность, то есть способность к любой ситуации примениться. В этом смысле, конечно, мы зависим от того, что в нас вложено. В каком-то смысле судьба записана у нас в генетике. Другое дело, что мы меняемся и можем осмысливать себя.
Так что судьба — это не с неба поданная запись, это запись, в создании которой принимаем участие и мы, носители этой судьбы. Отвечая девочке, подведу итог: давай считать, что судьба существует, это дорожная карта, и мы можем немного ее менять. В пандемию мы оказались в неизвестном Сейчас будет вопрос, который очень долго ждал своего часа. Некоторые вопросы дозревают, дожидаются нужного времени. Каждое утро у меня было ощущение, что я просыпаюсь в сон.
Как вы определите, где мы оказались? Должна вам сказать, что обычно я каждое утро просыпаюсь с ощущением "дня сурка". Дело в том, что я человек планирующий. Я встаю утром, а у меня уже лежит бумажка на компьютере со списком того, что я должна делать. Теперь у меня этой бумажки нет.
Я не знаю, что мне преподнесет сегодняшний день. Планирование, в котором мы живем всю жизнь, как будто закончилось. Потому что ситуация, в которую мы сегодня поставлены, совершенно небывалая. Как я недавно прочитала в одной умной книжке, "все известное кончилось". Мы живем в зоне неизвестного.
Мы не знаем, заболеем ли мы завтра, выживем ли мы. Мы не знаем, кончится ли когда-нибудь эта столь странная, неопределенная и единственная в мире ситуация. Такого, как мы переживаем сейчас, не было никогда. Мир стал такой маленький, что все человечество разом оказалось перед одной и той же проблемой. Даже когда были грандиозные войны, люди разделялись как минимум на два лагеря: за и против.
Сегодня перед каждым человеком стоит одна и та же задача. Мы все надеемся выжить. Все известное закончилось, мы оказались в зоне неизвестного, и это дико интересно. Год тому назад мне стало неинтересно жить. Я думала, что все большие книжки я написала, писать мне больше не о чем, все стабилизировалось, кто умер, тот уже умер, следующая очередь моя.
Я готова. Эта история с эпидемией вернула меня к острому интересу — что будет потом. Как изменится мир, как изменится человек. Я об этом думаю. Не одна — об этом весь мир думает.
Но никаких однозначных решений, никаких рецептов здесь просто быть не может. Что произойдет в мире после этой истории с Великим карантином? Что поменяется? Я сделаю один малозначительный прогноз: после того как все это кончится, мир станет жить экономнее. Мы живем в чрезвычайной роскоши, у нас колоссальные потребности.
Я имею в виду ту цивилизованную часть иудео-христианского мира, к которой мы принадлежим. Индия, Африка, Китай — у них всегда были другие цивилизационные проблемы. Поэтому в первую очередь сократится уровень потребления. В этой зоне должен произойти какой-то сдвиг сознания. Это позитивный прогноз.
И вторая вещь: мы станем сдержаннее в тактильности, именно напуганные тем, что можно заразить другого, заразиться самому.
Людмила Улицкая
О Крыме, феномене Зеленского и Путине: эксклюзивное интервью с Людмилой Улицкой (Обозреватель, Украина). «Интеллигенция закончилась как историческое явление»: интервью Людмилы Улицкой. Людмила Улицкая — все последние новости на сегодня, фото и видео на Рамблер/новости. Авторы прозы Людмила Улицкая, Владимир Сорокин и Виктор Ерофеев опровергли информацию о том, что они якобы причастны к финансированию ВФУ. Последние новости о персоне Людмила Улицкая новости личной жизни, карьеры, биография и многое другое. Семейная летопись, разговоры о России и переоцененный роман «Мастер и Маргарита»: Людмила Улицкая в новой книге о том, что нас ждет завтра.
Людмила Улицкая — последние новости
Читайте последние новости дня по теме Людмила Улицкая: Букмекеры включили российскую писательницу в фавориты "нобелевки". Интервью с писательницей, лауреатом литературных премий «Русский Букер» и «Большая книга» Людмилой Улицкой*. Улицкая, полагая, что с ней беседует уважаемый в кругах "небратьев" глава офиса Зеленского Андрей Ермак, не стала стесняться и рассказала всё то, что боится произнести на публике. — Каждый день появляются новости о том, что объединившиеся женщины сворачивают какие-нибудь горы. Последние новости о персоне Людмила Улицкая новости личной жизни, карьеры, биография и многое другое.
Людмила Улицкая жертвует гонорары с книг на нужды ВСУ
Улицкая: - К вашему второму вопросу. Чем будет фундаментальнее образование, чем будут лучше учителя, чем будет самостоятельней молодежь, тем труднее будет охомутать всех. Охомутать во всех отношениях. И в отношении интеллектуальном — тоже.
Все-таки я прожила значительную часть жизни в советской стране, в советское время, с собраниями. Правда, партсобрания меня не касались, но были профсоюзные собрания. Это смехотворная, унизительная, кошмарная пародия на демократию, мы ее все прошли и очень хорошо знаем.
И очень бы не хотелось к этому возвращаться. И я надеюсь, что именно образование и знание истории будут гарантией того, что мы к этому не вернемся. Так хотелось бы.
Мардан: - Посмотрите, Соединенные Штаты к этому возвращаются просто на глазах. Они сносят памятники, они буквально переписывают историю, они отвергают имена людей, на которых эта страна и вообще западная демократия была построена. Я не то чтобы даже полемизирую с вами, а просто я вижу там реальную угрозу, которая буквально стоит на пороге.
Но она у нас своя, а у нас просто опыт немножко другой. Вот эта левая идеология может в Россию проникнуть? Улицкая: - Дело в том, что я-то считаю, что вот сама эта пара, эти термины — левая, правая, - они сегодня дико устарели.
Сегодня какие должны быть измерения? По части сноса памятников мы сто очков можем дать любой Америке. И это, прежде всего, торжество малообразованных людей.
Это неуважение к истории. Это незнание истории. Поэтому я думаю, что это, скорее, свидетельство цивилизационного некоторого падения.
Думаю, что сто лет тому назад государства были пообразованнее. И государственные машины были покультурнее. Потому что то, что сегодня мы видим во власти, те, кто ее реализуют, те, кто ее выстраивают, те, кто придумывают законы, это на самом деле люди очень низкого образовательного и интеллектуального уровня.
И это, надо сказать, во всем мире так. Это не исключительно российская ситуация. Это какой-то общемировой тренд.
Почему — не знаю. Но такое впечатление, что и итальянское правительство несоизмеримо с предшествующими руководителями страны. И во многих странах я отмечаю какое-то падение культурного уровня руководителей.
Мардан: - А в чем может быть причина? Может быть, общая демократизация, исчезновение аристократии духа как таковой? Улицкая: - Да, да.
Я тоже об этом думаю. Это отрицательные стороны демократии. Потому что демократия, конечно, хороша, но у нее есть свои болезни.
И главная болезнь демократии в том, что она легко превращается в то, что называлось в античном мире — охлократия, то есть власть толпы. Не граждан, потому что все-таки изначально демократия — это была довольно узкая структура. Потому что граждан в стране было гораздо меньше, чем жителей.
Далеко не все жители страны имели статус гражданина. Надо было этот статус еще получить. Об этом часто забывают.
Потому что греческая демократия — это совсем не то, что стали понимать под демократией в начале ХХ века. Мардан: - У вас, в отличие от абсолютного большинства ваших коллег по писательскому цеху, блистательное настоящее образование. Вы закончили биологический факультет.
Вы биолог-генетик. Я хорошо знаю ваши биографию. Большинство наших слушателей знает, что вы работали по профессии, потом у вас был перерыв.
И потом вы ушли в писательство. Тем не менее, и диплом, и знания у вас есть, они никуда не денутся. А молодежь сейчас не стремится к знаниям.
Знания девальвированы. По-моему, от этой пресловутой удаленки мало кто страдает. Знания остаются ценностью?
Или это тоже осталось в ХХ веке? Улицкая: - Это безумно важный, сложный, интересный вопрос. Дело в том, что удаленка — это наше будущее.
Потому что я думаю, что вот этот опыт, который сейчас проходит все человечество, обучение через компьютер, через посредничество техническое, он никуда не уйдет. Это делает образование гораздо более доступным и гораздо более дешевым. Потому что одно дело, когда человек поступает в институт, родители его готовят, он ходит на курсы подготовки, он платит иногда репетиторам.
Это грандиозная история. И совершенно другое дело, когда человек просто нажимает клик на компьютере и в принципе может получить прекрасное образование. Я сегодня слушала лекцию искусствоведа Доронченкова.
Просто блестяще. Это абсолютно открытый океан знаний. И это мы не можем забывать.
Это — великое достижение нашего времени. Теперь возвращаясь к теме учительства, которое безумно важно. Эта платоновская академия, эти размышления и беседы с учителем — это огромное счастье.
К счастью, в моей жизни было несколько таких изумительных учителей, которых я помню, которым я благодарна по сей день. Генетику человека в университете, когда я там училась, это был первый год, когда лысенковская кафедра сменилась классической генетикой, и генетику человека преподавал Владимир Павлович Эфроимсон. Большой настоящий ученый.
Это была генетика человека, совершенно основанная не на лысенковских принципах, а на подлинной генетике. И это было потрясающе интересно. И вот эта фигура учителя бесконечно важна.
И вот эта ситуация обучения через компьютер, с одной стороны, конечно, не хороша, а с другой стороны, ты можешь включить и послушать лекцию первоклассного учителя, до которого живьем не добежишь. Он может быть в другой стране, в другом пространстве. Более того, его может уже не быть не свете.
Поэтому очень меняется система образования. Это хваленые первые немецкие университеты, где училась вся русская элита культурная. Это был Геттинген и несколько классических университетов.
Сегодня это меняется. И меняется по той причине, что сегодня широко образованных людей очень мало. Они не очень нужны.
Сегодня нужны специалисты, которые для того, чтобы достичь успеха в своей профессии, должны десять лет грызть узкую маленькую отдельную науку. Мардан: - Людмила Евгеньевна, мы начали говорить о дистанционном образовании, что это будущее, но вы тут же вспомнили о своем учителе университетском. Представьте себе, что вы с ним общаетесь по скайпу, через экран.
Это было бы то же самое или нет? Улицкая: - Знаете, думаю, что все-таки нет. Очень хорошо, когда такая возможность есть.
Потому что по скайпу он может общаться с сотнями людей, а персонально — с единицами. Поэтому такая ситуация имеет и свои плюсы, и свои минусы. Личное общение с древних времен это чрезвычайно важная вещь.
Дело в том, что познание есть некоторая такая, я бы сказала, магическая сила. Потому что так, как жрец передает свои знания и силы через прикосновение, через передачу, точно так же и хороший педагог своим обликом, своим дарованием, вот этим личным общением тоже дает что-то, что совершенно ускользает, когда ты читаешь книжку этого же автора. Это очень большое значение имеет — личное общение.
Приехавшие в Крым русские — это люди, как правило, без корней. Кто приезжал в Крым из России? Улицкая заявила, что крымчан нужно принудительно изгнать в Россию, после того как Украина вернёт полуостров. На вопрос пранкеров — что же будет с жителями Крыма, которые приехали на полуостров из материковой России после событий 2014 года, если Украина захватит Крым, Людмила Улицкая заявила: «Но, что делать? Такова история. Понимаете, я по национальности еврейка.
Поэтому тема гонения, изгнания из страны в страну, для моего народа очень знакомая тема. Значит, ну, что же? Придётся, по-видимому, каким-то народам тоже двинуться по этому пути, по пути переселения, поиска дома и новых корней каких-то, но что с этим поделаешь? В частности, речь шла о покушении на Захара Прилепина. Вован и Лексус под видом Ермака заявили писательнице: «У нас есть такое желание, есть уничтожать всех этих пропагандистов кремлёвских». Это вообще человек, который не стоит даже обсуждения, ну, просто не стоит обсуждения, это мусор.
Она[Дарья Дугина] молодая женщина, могла бы жить.
Если и есть отличие — так в том, на какую сторону пуговицы застегиваются. Я так и одеваюсь. Мама моя приходила в ужас, когда я надевала свою кожаную мини-юбку, сверху — купленную в комиссионном магазине защитного цвета армейскую американскую рубашку, подпоясывалась и вставала на 15-сантиметровые шпильки. Я считала, что очень круто одета. Я шла по улице и на меня оборачивались, но мама хваталась за голову. А потом как-то все утихло. Я очень спокойно теперь одеваюсь, хотя и не надеваю на себя ничего случайного.
И есть, разумеется, вещи, которые я не надену никогда. Я пару раз его надела, очень была собой довольна, а потом — повесила в шкаф и оно провисело до тех пор, пока я не отдала его какой-то более молодой или более озабоченной нарядами подружке. Меня лет 20 тому назад впервые в жизни пригласили на прием во французское посольство. И все мои подруги забегали: кто-то несет туфли, кто-то — брошку, колготки какие-то суперские. Мой муж смотрит на всю эту суету и говорит: «Люся, это они должны одеваться, те, для которых написан дресс-код. А мы — художники. Мы можем ходить в том, в чем нам хочется». Андрей, конечно, гений.
Эта фраза меня раз и навсегда освободила от идеи, что я надену то, что мне не нравится вместо того, в чем мне удобно и комфортно. Маленькое черное платье? Да никогда в жизни! И меня это и не волнует, и не беспокоит. Идея всеобщего политкорректного равенства, которая во всей этой истории постоянно вылезает, мои скромные шансы совершенно уничтожила: русскоязычной женщине-писательнице Нобелевскую премию уже дали, это была Светлана Алексиевич. И я ее от души поздравила. Ее награда полностью избавила меня от беспокойства и я, наконец, смогла освободившись от некоторой нервозности — все время ведь протекала какая-то информация и я знала, что где-то там в каких-то списках моя фамилия фигурировала — выдохнуть. Но ты понимаешь еще в чем штука, весь мир — это повсюду, не только в России — совершенно неправильно оценивает значение Нобелевской премии в области литературы.
Когда эту премию получила Алексиевич, то в России писатели просто попадали в обморок и впали в негодование: «Как это так! Ей дали, а Набокову не дали! То есть, эта премия за идеалы человечества, она не про литературу, строго говоря. В отличие, например, от Букеровской английской премии — вот она про литературу. И список букеровских лауреатов — это всегда совершенно точно литературный факт. Хотя и там есть нюансы: гораздо важнее попасть в шорт-лист, чем получить первую премию. Но когда речь заходит о первом месте, начинаются колоссальные интриги. Так в Англии, так и у нас.
И то, что я трижды была в шорт-листе русского Букера, для меня гораздо ценнее, чем то, что однажды я ее получила. Мне дали ее лет пятнадцать тому назад, когда на стенах Будапешта еще были видны шрамы от выстрелов, сделанных во время подавления восстания 56-го года. Но город дал мне — русскому еврею — свою премию. Для меня это значило полную победу культуры над политикой. А у самой меня складывается грустное ощущение, что я не догоняю. Но, на самом деле, все упирается в то, что в жизни каждого из нас всегда есть задача. Иногда мы не отдаем себе отчёт в том, в чем она состоит. Но чаще начинаем отвечать прежде, чем успеваем понять и принять этот вызов.
В моем случае, я совершенно точно знаю, что написала все свои большие книги. Я его придумала, он висит где-то в воздухе, но напишет его уже кто-нибудь другой, не я. Мне 75 лет, времени объективно мало. Это не половина жизни у меня впереди, и не треть, а маленький кусочек остался. Поэтому я хотела бы какие-то маленькие задания себе давать и — даю, и выполняю. Я очень радуюсь. Мне по-прежнему интересно и нравится работать. Но роман — это четыре года ты ни о чем другом думать не можешь — и во сне думаешь.
Наяву разговариваешь с кем-то абсолютно о других вещах и все равно об этом думаешь. Он тебя съедает полностью. Я не умею по-другому работать. Другие — могут. Например, Борис Акунин в ответ на вопрос как он работает, недавно гениально ответил: два часа утром. Я, конечно, не поверила: за два часа просто нельзя столько произвести. Но вообще, какая должна быть внутренняя дисциплина, чтобы со всем своим творческим вдохновением в два часа уложиться?! Значит — решила я — во все остальное время он думает!
А у меня, видимо, просто меньше мощности, я так не могу. Когда я пишу большую книжку, я там с потрохами, целиком, а в жизни меня нет. Хорошо, если этого люди не замечают, потому что я, находясь физически с ними, вообще-то отсутствую. А отсутствовать я больше не хочу, хочу посмотреть по сторонам, порадоваться жизни, сколько осталось. Это «радование» ко мне не так уж давно пришло: я в молодые годы была большой мизантроп, мне всё не нравилось, все не нравились, и только с годами, благодаря отчасти раку, который я пережила и, слава богу, выскочила, у меня сейчас совершенно изменилось отношение к проживанию дня, минуты, часа. И радость от этого проживания. И я должна была это сделать. Потому что при полном ощущении, что ничего сделать нельзя, есть еще ощущение, что ничего не делать хуже.
Вот и полезла. Ничего особенного не произошло: Пушкинское метро от меня в 10 минутах, доехала, постояла 15-20 минут, это имело абсолютно нулевой эффект. Даже интересно, до какой степени прохожие не обращали внимания на эту маленькую группку старых придурков. Покрепче духом, в том числе? Просто так сложилось конкретно в этот раз. Во мне нет никакого ворчания, мне нравится и ваше поколение и те два, что за вами выросли. Самое существенное — мы, в нашем поколении, друг без друга просто не выживали. Жизнь была так устроена, что для того, чтобы пойти к врачу, надо было попросить подружку с посидеть с ребенком.
Для того, чтобы достать билет в Ленинград, надо было позвонить двоюродной сестре твоей знакомой, чтобы она тебе билет купила. Быт был чрезвычайно сложен: я приходила в мясную лавку в подвал, где у меня был знакомый мясник, и всегда покупала шесть кусков мяса: Раде, Наташе, Тане, Диане, Ире, — потому что я не каждый день туда ходила, да и ни черта не было. Эти шесть кусков мяса я притаскивала домой, и дальше шла раздача. Социальность была гораздо выше, чем сейчас. И степень зависимости — дружеской, любовной — была гораздо более высокая, чем в теперешней жизни. Сейчас все по-другому. Вы друг за друга держитесь только по личному выбору, никакой бытовой надобности нет: можно позвонить и вызвать бебиситера к ребенку, мясо — на дом, мужа — на час холодильник починить, да что угодно. А я не хочу выходить из привычного своего мира и прежних отношений.
Это создает невероятный жизненный комфорт: я чувствую себя окруженной Великой китайской стеной друзей. Это на эмпатии все работает. В этом ничего плохого нет. Вот когда человек не может позвонить по телефону в Скорую помощь, и к нему не приедут помогать, спасать, лечить — это плохо. Как ты думаешь, мне управиться самой или все-таки звать врача? Вокруг меня есть люди, которым я абсолютно доверяю и передоверяю решение многих своих вопросов. И они решаются вручную, с затратой огромного количества усилий, что позволяет мне испытывать дикое удовольствие. А это чрезвычайно важная вещь — чувствовать себя включённым в социум положительным образом.
Я считаю, что все эти похорошения — на самом деле декорации дурного вкуса. Успокойся, это городу нужно: это пространство для гуляния, эти сияющие тротуары скользкие — все имеет гораздо более благообразный вид, чем пятьдесят лет назад». Я думаю, что здесь большое значение имеет то, что называется в биологии импринтинг: первые картинки, первые запахи, первые ощущения, зрительные образы — все то, что с нами остаётся навсегда и что нам нравится на протяжении всей жизни.
И того, который через полкилометра отсюда, с другой стороны, вражеской, такого же восемнадцатилетнего, тоже могут убить. Им бы во дворе в «войнушку» играть, с деревянными ружьями, а они по правде убивают. Им разрешили. Это чувство словами не описать. Хочется каждого схватить и унести отсюда в нормальную жизнь, чтоб учился, книги читал, на гитаре бренчал, за девушками бегал. Но я помню «Лисистрату» Аристофана. А это, Катя, пятый век до нашей эры, между прочим: там тоже идет война — греков с персами.
И эту войну женская забастовка останавливает. Это очень хорошая история. Ну или, во всяком случае — тема для размышлений. Знаешь, на самом деле война длится не тридцать лет и не сто пятьдесят, а с тех пор, как первый Каин убил первого Авеля, но сегодня на карте не клочок земли, который два враждующих брата не могут поделить, а элементарное выживание рода человеческого. Соображение не новое, но когда видишь разгроханную землю и живых мальчиков, которые могут сегодня-завтра убить или умереть, хочется кричать: «Вы с ума сошли, остановитесь! И немного поплакали. Свежий пример — «Марш матерей», во многом благодаря которому две девочки, сидевшие в СИЗО по делу «Нового величия», оказались дома. Мне кажется важным, что женщины, пришедшие на этот марш, объединились не из-за единства политических взглядов, а на том просто основании, что они — женщины, мамы. И вышли за своих детей. Таких, мне кажется, не остановить ничем.
Это — новая для России сила. Как у Пастернака: «Что сравнится с женскою силою? Как она безумно смела! С 1904 года в России не было и трех лет, когда бы не убивали мужчин: начиная с русско-японской войны — война и репрессии, репрессии и война. За эти сто лет, из-за постоянной убыли лучших, сильных, храбрых, погибающих в войнах и конфликтах мужчин, вышло так, что женщины в России оказались гораздо более высокого качества и самих их — больше. Пока мужчины гибли в войнах и лагерях, на женские плечи падали все традиционные женские заботы плюс заботы по содержанию и защите семьи, которые обычно несут мужчины. В этом смысле западная феминистическая повестка у нас совершенно ожидаемо не была понята: она не состыковывалась с потребностями российских женщин. Западным феминисткам хотелось, чтобы женщины, так же, как и мужчины, работали, принимали участие в общественной, социальной и рабочей жизни. А наши женщины, замученные двойной нагрузкой, мечтали как раз иметь положение, против которого на Западе так протестовали. Впервые я столкнулась с этим, на грани комического, непониманием в 80-е, когда американские феминистки приехали в СССР и стали говорить о том, что их волнует, а наши их вообще не поняли.
Те феминистки требовали разрешить аборты там они были запрещены , настаивая на свободе женщины заводить ребенка, когда она хочет, а русские девочки сидели и кивали: «Да-да, аборт — это ужасно, обезболивания никакого, просто по живому дерут». Вопросы и ответы были прямо перпендикулярны другу, а проблемы практически ни в чем не совпадали: одних беспокоило одно, других — другое. Но вообще я не сторонник феминистических идей, хотя и получила несколько лет назад премию имени Симоны де Бовуар. На награждении я оказалась в компании ярых феминисток, жутко агрессивных, — не самая приятная для меня компания. Женщины по всему миру объединяются и выступают против вещей, которые прежде считались в порядке вещей и даже воспринимались как, например, завоевания сексуальной революции. Прямо начиная с дела Вайнштейна, которое было своего рода спусковым крючком всей этой кампании. Знаешь, люди, которые в кино или театре немного побывали со стороны кулис, прекрасно знают, что режиссеры и продюсеры от баб отбиваются: молодые или немолодые актрисы в своем страстном желании получить роль обычно ни перед чем не останавливаются и готовы на все. И уж я не знаю, какая здесь пропорция между негодяями-мужчинами, которые жаждут воспользоваться девичьей слабостью и желанием построить карьеру, и женщинами, готовыми глотку перерезать себе, подружкам и конкуренткам, для того, чтобы получить роль и оказаться в удачном месте. Я все-таки немножко в театре постояла и кое-что знаю про него, мне вся эта история смехотворна. Речь про индустрию украшения женщины.
Все настроено на то, чтобы женщина с каждым годом становилась все более привлекательной и сексапильной. Мода заточена на этот сексапильный облик как раз с 60-х годов прошлого века, о которых ты говоришь как о времени сексуальной революции. Знаешь, что было ее символом? Конечно, была. Кожаная, из кожаного дивана лично мною сооружённая: я содрала старую обшивку и сделала себе кожаную мини-юбку, первую у нас в округе. Но не в этом дело. Дело в том, что эти голенькие ножки, которые открывает мини-юбка до сих пор находятся в противофазе с теми, которые прикрывают шароварами или длинными платьями адепты другого культурного кода. Есть совершенно гениальный эпизод у Стриндберга: начало XX века, муж умирает от желания развестись, так как семейная жизнь не складывается. Но вот он спускается к завтраку, чтобы сообщить жене о скором разводе, они садятся и тут… она делает одно-единственное движение: слегка приподнимает юбку так, что становится видна часть ноги, крошечный кусочек — где-то внизу около ступни. Он смотрит на эту ножку и понимает, что развестись он не может.
Я думаю, очень полезно смотреть, как изменилась за XX век вся эта гендерная история. Хотя глобально две важные стратегии по-прежнему живы и правят миром. Вторая — в русле маховика индустрии красоты. Она направлена на то, чтобы женщина выглядела все более и более сексуально привлекательной, зовущей — взять хотя бы то, сколько женщины тратят денег, сил и времени на косметику, одевание, белье; я тут видела бюстгальтеры за полторы тысячи евро, прямо обалдела. Согласно этой стратегии, максимально продемонстрировавшая себя женщина — косметика, отсутствие одежд — как будто говорит: вы на меня обратите внимание, а я уж сама выберу, кто мне из вас понравится. Эти две стратегии абсолютно противоречат друг другу. Но кажется, победила та, при которой женщина — выбирает. Ведь выбирает она, по сути, из тех, кто выбрал ее. Но все это прекрасно сочетается: с одной стороны феминистки суровы и жаждут равноправия, с другой — им хочется быть выбранными. Здесь масса дико смешных вещей, но вот тебе актуальная проблема культурной антропологии: как в этих новых обстоятельствах растить детей, девочек, например?
Как их ориентировать? Покупать им белорозовые платьица или спортивные костюмы? Кроссовки или лакированные туфельки? Например, мою внучку Марьяну ее мама всегда наряжала очень по-девчачьи, но теперь она подросла и я вижу, как сама она выбирает моду, исключающую половую или сексуальную маркировку: джинсы, кроссовки. Да и мы все вокруг стали носить одинаковые куртки с капюшонами. Если и есть отличие — так в том, на какую сторону пуговицы застегиваются. Я так и одеваюсь. Мама моя приходила в ужас, когда я надевала свою кожаную мини-юбку, сверху — купленную в комиссионном магазине защитного цвета армейскую американскую рубашку, подпоясывалась и вставала на 15-сантиметровые шпильки. Я считала, что очень круто одета. Я шла по улице и на меня оборачивались, но мама хваталась за голову.
А потом как-то все утихло. Я очень спокойно теперь одеваюсь, хотя и не надеваю на себя ничего случайного. И есть, разумеется, вещи, которые я не надену никогда. Я пару раз его надела, очень была собой довольна, а потом — повесила в шкаф и оно провисело до тех пор, пока я не отдала его какой-то более молодой или более озабоченной нарядами подружке. Меня лет 20 тому назад впервые в жизни пригласили на прием во французское посольство. И все мои подруги забегали: кто-то несет туфли, кто-то — брошку, колготки какие-то суперские. Мой муж смотрит на всю эту суету и говорит: «Люся, это они должны одеваться, те, для которых написан дресс-код. А мы — художники. Мы можем ходить в том, в чем нам хочется». Андрей, конечно, гений.
Эта фраза меня раз и навсегда освободила от идеи, что я надену то, что мне не нравится вместо того, в чем мне удобно и комфортно. Маленькое черное платье? Да никогда в жизни! И меня это и не волнует, и не беспокоит. Идея всеобщего политкорректного равенства, которая во всей этой истории постоянно вылезает, мои скромные шансы совершенно уничтожила: русскоязычной женщине-писательнице Нобелевскую премию уже дали, это была Светлана Алексиевич. И я ее от души поздравила. Ее награда полностью избавила меня от беспокойства и я, наконец, смогла освободившись от некоторой нервозности — все время ведь протекала какая-то информация и я знала, что где-то там в каких-то списках моя фамилия фигурировала — выдохнуть. Но ты понимаешь еще в чем штука, весь мир — это повсюду, не только в России — совершенно неправильно оценивает значение Нобелевской премии в области литературы. Когда эту премию получила Алексиевич, то в России писатели просто попадали в обморок и впали в негодование: «Как это так! Ей дали, а Набокову не дали!
То есть, эта премия за идеалы человечества, она не про литературу, строго говоря. В отличие, например, от Букеровской английской премии — вот она про литературу. И список букеровских лауреатов — это всегда совершенно точно литературный факт.
«На помойку!» Народ возмущен Сорокиным и Улицкой за денежную поддержку ВСУ
ич: – Людмила Евгеньевна, как это ни странно, но готовясь к интервью, я вдруг вспомнила документальный фильм, сделанный моим давним другом, режиссером-документалистом Еленой Якович, – «Соло для Людмилы Улицкой», 2013 год. О Крыме, феномене Зеленского и Путине: эксклюзивное интервью с Людмилой Улицкой (Обозреватель, Украина). «Интеллигенция закончилась как историческое явление»: интервью Людмилы Улицкой.
Баба-яга в тылу врага: в отличие от Набокова Людмила Улицкая* не осуждает, а прославляет педофилию
Л. УЛИЦКАЯ: Вы знаете, на самом деле Россия — страна весьма талантливых людей, у нас в России очень много талантливых людей, но процесс, который мы наблюдаем в последнее двадцатилетие, а, может быть, и побольше, с 1990-х годов. новости Кирова. Себя Людмила Улицкая* идентифицирует как еврейку, принявшую христианство, о чём неоднократно повторяла в интервью. новости Тюмени. Писательницу Улицкую начали «отменять» из-за её скандального интервью пранкерам Улицкую лишили звания и начали убирать её книги из магазинов за поддержку ВСУ A. Об этом сообщает ТАСС. Писатель Людмила Улицкая – о таланте, успехе, счастье и радости.